Бандера и бандеровщина: попытка честного исследования

[Андрей Ляпчев]

Приношу свои извинения за допущенную опечатку.
Портрет Грушевского изображён на не на СТО-, а на ПЯТИДЕСЯТИгрывенных купюрах.
Пришлось вернуться, чтобы внести исправления…

…А может и к лучшему, что такая опечатка вышла: есть повод сказать несколько добрых слов о достойных людях. На стогрывенных банкнотах изображён Тарас Григорьевич Шевченко, которого я очень уважаю... (Собранные шовинистами подборки цитат Шевченко я читал: не впечатлили...)

О Тарасе Григорьевиче Шевченко от себя лично ничего говорить не буду, но приведу несколько отрывков из книги Виктора Григорьевича Смирнова «Россия в бронзе: Памятник Тысячелетию России и его герои». (Новгород, издательство «Русская провинция», 1993 год.) Эта книга о знаменитом памятнике, установленном в Новгороде в 1862 году по проекту Михаила Осиповича Микешина. (Он же автор памятника Богдану Хмельницкому в центре Киева.)
В. Г. Смирнов рассказывал, как Михаил Микешин, по указанию Императора Александра II, принимал участие в выборе самых достойных людей в тысячелетней истории России, для изображения на горельефе памятника:
«Не полагаясь на себя, он обратился с письмами к самым видным людям России, к авторитетным учёным, писателям с одной и той же просьбой – помочь в выборе персонажей горельефа. Написал Костомарову, Буслаеву, Бестужеву-Рюмину, Погодину, Гончарову, Тургеневу, Майкову, Полонскому в надежде, что хоть кто-то из них откликнется.
Откликнулись все.
Отныне по четвергам на литейном дворе Академии художеств в урочный час собирался весь цвет русской культуры. Маститые писатели и профессора кучками стояли вокруг глиняных фигур и жарко, до хрипоты, до ненависти спорили о достоинствах и недостатках исторических персонажей, и глиняные колоссы покорно, словно школьники, внимали суду потомков, решавших, быть или не быть им увековеченными на памятнике Тысячелетию России. Споры продолжались допоздна, а когда, накричавшись, "светила" удалялись, слово брал ещё один посетитель, мнением которого Микешин дорожил особенно.
Не так давно вернулся из ссылки и поселился при академии в убогой комнатёнке грузный пожилой человек, дочерна загоревший под южным солнцем. Комната была заставлена банками с красками и кислотой для травления по металлу, валялись всюду какие-то коробки, малороссийские мониста, сало в бумаге, бутылки, торчали отовсюду пучки барвинка, засохшей руты и каких-то цветов. Звали постояльца Тарасом Шевченко. Между старым Тарасом и юным Микешиным завязалась не совсем обычная дружба. Микешин боготворил поэта, тот платил ему снисходительной симпатией, полагая, что он хоть и паныч, но свой. Тарас пользовался в столице большой популярностью, вошёл в моду, и Микешин стал его "поводырём" по великосветским гостиным. Являлся Тарас обычно в подпитии, бывал добродушно разговорчив, но если кто-то ненароком задевал его старые раны: горькое детство, солдатчину, ссылку – его потрясённая душа вырывалась наружу.
"Четверги" у Микешина сильно действовали на больного Тараса. Пока шли словесные рати, он сдерживался изо всех сил, так что не мог сидеть, а нервно ходил взад и вперёд. Кусая ус и мрачно поводя светлыми глазами из под густых бровей. А когда все расходились, он начинал свои страстные монологи, впадая в пафос, разражаясь поэтическими декларациями. Особенно давила его статуя Петра, он спорил с царём, как с живым человеком, а Микешин молча слушал этот горячечный бред Тараса, невольно любуясь им. (…)
Отбор выдающихся личностей вызвал в обществе живейший интерес. В журналах разыгрывались дискуссии, ведомства сражались за "своих", церковь отстаивала святителей, двор блюл династические интересы. (…) В этих спорах Микешин не участвовал. Отдав список на утверждение, он уехал в Москву. Там, в Оружейной палате, зорко всматривался в костюмы, оружие разных веков, портреты будущих персонажей памятника, делал летучие зарисовки. Вернувшись, он узнал, что император утвердил список. (…) Произошло это 8 декабря, а 26 февраля Микешин горько оплакивал друга и учителя Тараса Шевченко. На свой страх и риск он включил Тараса в уже утверждённый список, а заодно добавил Гоголя, которого нежно любил и много иллюстрировал. На этой почве у него вспыхнул скандал с Чевкиным. Возмущённый самоуправством художника, генерал-адъютант потребовал объяснений и, не приняв их, распорядился снять Гоголя и Шевченко с горельефа. Микешин решил обратиться с письмом лично к царю.
"Ваше Императорское Величество! Господин Главноуправляющий Путями сообщения сделал мне вопрос: на каком основании я поместил деятелей Малороссийской литературы Гоголя и Шевченку в числе писателей нашего отечества на барельефе в памятнике 1000-летие России, которыя в списке утверждённом Вашим Величеством не находились. Всеподданнейше осмеливаюсь обратиться к Вашему Величеству с изъяснением тех причин, которые навели меня на мысль почтить этих людей. Шевченко, в смысле воспроизведения изящного народного слова, сделал для Малороссии более, нежели кто-либо из наших поэтов, и ещё при жизни своей своими песнями стяжал такую популярность, что не только в образованном кругу, но и едва ли найдётся одна деревня в Малороссии, где бы не пели его песен или не знали его имени. Сочувствие всех слоёв общества, высказанное к праху этого поэта на пути его из СПб на берег Днепра, слишком ясно сказало, как ценит народ заслугу этого поэта…
Мы русские считаем и Малороссию своим отечеством и всякое замечательное явление в области её литературы считаем общим историческим ходом развития всего нашего отечества; удовлетворяем национальной гордости народа и огораживаем себя от упрёка потомства в холодности к единственному певцу Малороссии.
Заслуга же Гоголя и его влияние на современную отечественную литературу так велики, что говорить за него я считаю лишним…"
(…) Шевченко отстоять Микешину так и не удалось, время Тараса ещё не пришло. Зато удалось отстоять Гоголя.»