С. H. Семанов

Для начала процитируем письмо, отправленное 4 апреля 1968 года в город Ленинград из города Джамбула, называвшегося до 36-го года Аулие-Ата, до 38-го - Мирзоян (бывший партийный шеф Казахстана, расстрелянный в положенный срок), затем город накрыло имя "акына", прославлявшего убийц прежнего своего начальника. Письмо приводим полностью, опустив только первую фразу, где названо имя героя эпистолии: пусть оно ненадолго останется не представленным читателю. И еще добавим: письмо это, отправленное чуть ли не четверть века тому назад, публикуется впервые.

"...Мы жили тогда в пригороде Парижа Венсене в маленькой меблированной квартирке, состоящей из одной небольшой комнаты с кухней. Семья наша состояла из трех человек: меня, мужа и одиннадцатилетней дочери. Осень 1933 г. Я безработная, муж довольно тяжело болен, дочь ходила в школу. Муж болел туберкулезом легких еще со времени своего заключения в Бутырской тюрьме в Москве, где он отбывал каторгу, закованный по рукам и ногам, и где провел девять лет и откуда его, как политического заключенного, освободила революция. Из тюрьмы он вышел без одного легкого, и теперь изнемогало и второе его легкое, также пораженное туберкулезом. Кроме того его мучил последние пару лет и туберкулез костей. Были поражены два ребра, на которых постоянно образовывались большие болезненные шишки, наполненные гноем. Еще беспокоила его рана на ноге, простреленной в одном из боев пулей. На эту ногу он хромал. Из раны время от времени выходили осколки разрывной пули.

Однажды в русской газете "Последние новости" я прочла объявление, что в один русский детский пансион-интернат требуются работницы. Я пошла по указанному адресу и устроилась на работу в качестве прачки в пансион для русских девочек в Кенси, а муж больной остался один дома. По воскресеньям я его изредка навещала. Часто навещали его многие товарищи. Зимой ему стало хуже, и приблизительно в марте месяце 1934 года мы его поместили в один из французских госпиталей в Париже.

По воскресеньям я часто навещала его в госпитале. Здесь я встречалась с многочисленными его товарищами, как русскими, так и французами. Часто бывал у мужа один эмигрант из бывших белогвардейцев из войск Юденича, некто Яков Филиппович Карабань. А познакомились мы с ним, живя в одном отеле на одном этаже в Венсене. Он частенько заходил к нам, подолгу беседовал с мужем и был всегда желанным гостем.

Несмотря на пребывание в госпитале, здоровье мужа не улучшалось. В июне месяце врачи решили ему сделать операцию - (вынуть) удалить два пораженных туберкулезом ребра. В конце июня однажды вечером я зашла к нему в госпиталь. Он был очень уставший, измученный и ослабевший. На мой вопрос: "Ну, как?" он ничего не ответил, только из глаз его покатились слезы. Я тоже заплакала. Говорить нам больше было не о чем... Я поняла, что ему тяжело, что жизненные силы покидают его, что он уже больше не жилец на этом свете. А через несколько дней ко мне на работу в Кенси приезжает на такси один товарищ Максим и говорит: "Собирайся, Галина, сейчас же, и едем в Париж, Нестор умирает".

Я взяла дочь, спустилась к заведующей и заявила ей, что я сейчас же с дочерью уезжаю в Париж, так как отец моей дочери и мой муж умирает. Мы сели в такси и поехали. Часов в пять вечера мы были уже в Париже, в госпитале. Муж лежал на постели бледный, с полузакрытыми глазами, с распухшими руками, отгороженный от остальных большой ширмой. У него было несколько товарищей, которым, несмотря на неурочный час, разрешили здесь присутствовать. Я его поцеловала в щеку. Он открыл глаза и, обращаясь к дочери слабым голосом, произнес: "Оставайся, доченька, здоровой и счастливой!"

Потом закрыл глаза и сказал: Извините меня, друзья, я очень устал, хочу уснуть..."

Пришла дежурная сестра. Спросила его:

- Как чувствуете себя?

На что он ответил:

- Дайте ужин. Принесите кислородную подушку.

- Сейчас, - ответила сестра и принесла ему кислородную подушку.

С трудом, дрожащими руками, он вставил себе в рот трубочку кислородной подушки, и сестра попросила нас всех удалиться и прийти завтра утром.

На следующее утро, когда мы зашли в палату, то увидели, что кровать, на которой лежал муж, была пуста и ширмы у кровати не было. Один из соседей больных сказал, что сегодня утром около шести часов муж перестал дышать. Пришла сестра, закрыла ему лицо простыней, и вскоре его вынесли в мертвецкую. Это было 6-го июля 1934 года. Сестра сдала мне одежду мужа, его часы и прочие мелкие вещи, и мы пошли в мертвецкую. Здесь лежал наш покойник с восковым, очень спокойным лицом. На груди его сочилась рана после операции. Один из товарищей снял с лица мужа маску, и через пару дней мы его хоронили на кладбище Пер-ля-Шез. Тело его было сожжено в крематории, и урна с прахом была замурована в стене".

Грустно... Смерть каждого человека трагична, каким бы уж он ни был в грешном своем бытие. И все же попытаемся предположить: кто же это? Кто так мирно и кротко рассчитался с жизнью в нищей больнице, в одиночестве и неприкаянности? Скромный служащий, работяга-неудачник, запутавшийся в жизни интеллигент, разорившийся предприниматель?..

Нет и нет. Имя героя письма когда-то, не так уж задолго до его кончины, гремело по всей России, отголоски аж по всему миру разносились. Имя пахло порохом, кровью, потом боевых лошадей, ружейным маслом, ременной сбруей боевых тачанок. Оно, это имя, стало символом нашей гражданской войны - кровавой и беспощадной друг к другу. Оно же суть русская лихость и удаль, презрение к своей и - к великому нашему несчастью - чужой жизни.

Имя это - Нестор Иванович Махно. О нем, а главное - о делах, с ним связанных, и пойдет рассказ в нашей книге.

Вернемся, однако, к письму, ибо не случайно именно с него началось наше повествование. Тут нужны кое-какие пояснения, которые потребуют некоторого авторского пристрастия: недолгого, впрочем, весьма недолгого.

В начале 60-х годов я, научный сотрудник Института истории Академии наук в Ленинграде, как и ряд моих молодых сверстников-историков, всецело отдался изучению гражданской войны. Время для того было по нашим понятиям благоприятное: архивы, раскрывшиеся было так широко в конце пятидесятых, еще не успели "закрыться", в академических институтах и изданиях принято было известное свободомыслие. Куда уж больше!

Тогда же, в середине переломных шестидесятых, автор этих заметок, склонный в молодые годы к решительным обобщениям, сформулировал: "Нет такого режима, который бы стоил революции!" Что ж, сказано крепко, хотя к широте и истинности этого афоризма нам предстоит вернуться. В ту пору многие образованные российские интеллигенты в один голос становились ненавистниками всяких революционных действий и насильственных переворотов. Отсюда мое тогдашнее отношение к Махно и махновщине - "бунт бессмысленный и беспощадный", в духе давних традиций русской мысли, долгое время почитавшихся вредными. Статья о Махно была написана быстро и горячо, с ходу опубликована, получила большой отклик у нас и за рубежом. Тут же мне стали пенять на погрешности в "классовых оценках" и т. п. (особенно тут свирепствовали украинские товарищи), но дело было сделано. Статье повезло: узкая щелочка тогдашней гласности вновь и надолго прикрылась; и то сказать, за четверть века, прошедшего с той публикации, в нашей печати не появилось ни одной (!) мало-мальски приличной работы о таком крупном и знаменитом политическом явлении, чем несомненно была махновщина.

Но... вскоре публикация в малотиражном ученом журнале принесла любопытную новость. В институт пришло в марте 1968 года письмо из казахского города Джамбула. Письмо очень сухое и осторожное, из которого явствовало, что некая Г. Кузьменко хотела бы связаться с С. Семановым, автором статьи в "Вопросах истории", для уточнения некоторых подробностей о махновщине. Я тут же ответил, и выяснилось, что это небезызвестная в истории Галина Андреевна Кузьменко, супруга и соратница Нестора Ивановича Махно, мать его единственной дочери Елены. Кстати, от нее я впервые узнал, что истинная фамилия Махно - Михненко.

...Большой лист стародавней бумаги в линейку густо исписан с обеих сторон, даже полей нет. Вверху заголовок: "Моя биография", а строкой ниже (видимо, по подсказке) "Автобиография". В углу есть приписка тем же почерком, но иной ручкой и чернилами (это явно позднего происхождения): "По возвращении для ОВИРа". Почерк угловатый, резкий, правописание грамотное, но рука водила пером явно с большим напряжением, отсюда даже некоторая корявость в написании отдельных букв и слов. Заметно бросается в глаза преувеличенность высоты прописных букв и строгая закрытость округлых ("а", "о", "б", "д"); согласно графологии это соответственно означает: честолюбие, доходящее до деспотизма, а также скрытность. Не знаю, как вообще, но в данном случае графология не солгала. Итак, цитируем без малейших изменений первую половину документа (о другой половине - позже):

"Родилась я, Галина Андреевна Кузьменко, в городе Киеве 28 декабря 1896 года (все даты в документе до 1917 года даны по старому стилю. - С. С.). Отец мой крестьянин Андрей Иванович Кузьменко служил тогда на железной дороге. Мать, Доминикия Михайловна Ткаченко, по происхождению крестьянка. Когда мне было лет десять, отец бросил службу и переехал с семьей в родное село Песчаный Брод Херсонской губернии, Елисаветградского уезда, взял у братьев свой надел земли, шесть десятин, и стал заниматься земледелием. По окончании двухклассной школы я поступила в Добровеличковскую учительскую семинарию, которую и окончила в 1916 году. Первое учительское место получила в селе Гуляй-Поле Екатеринославской в двухклассной школе. Учительствовала здесь один учебный год 1916-1917. На следующий учебный год уехала в Киев и поступила в университет св. Владимира. Одновременно работала в Министерстве труда в качестве заведующей столом личного состава министерства. Через год вернулась снова в Гуляй-Поле и стала преподавать украинский язык, физику и естествознание в гимназиях мужской и женской. Весной 1919 года сошлась с Нестором Ивановичем Михненко - Махно, который в то время был командиром Повстанческой армии и держал фронт против белых под командованием Деникина".

С весны 68-го мы вступили с Галиной Андреевной в оживленную переписку, но она сообщала о себе, а главное - о своих свидетельствах хода гражданской войны очень скупо, сказывалась осторожность, приобретенная ею за долгие годы заключения в советских лагерях (подробности тут также рассказаны будут позже). Значит, надо было поехать из Ленинграда в Джамбул, за несколько тысяч верст, и там попытаться выяснить у этой единственной к тому времени живой свидетельницы необходимые сведения, иначе они навсегда погибнут для нашей истории - и без того обездоленной подлинными источниками.

Получив казенную подорожную, я стал сноситься с Галиной Андреевной уже телеграммами, вот последняя моя: "Прилетаю 27 (сентября 1968-го), срочно телеграфируйте возможность встречи..." Ответ: "Буду ждать вас у кассы аэропорта. Кузьменко".

Взял я в пользование у своего друга магнитофон (по тем временам неудобный и дурацкий) и... оказался в Джамбульском аэропорту, крошечном, как автобусная станция.

Естественно, что всякий человек, знакомый лишь по переписке или телефонным разговорам, как-то вырисовывается в нашем представлении. Так и я пытался представить себе мою героиню. Ну, все мы - рабы традиций, не нами рожденных. Так вот, перед войной вышел в свет кинофильм "Александр Пархоменко", имел он тогда огромный успех, а покажи его по телевидению сейчас - успех был бы, уверен, не меньший (да чего там - большой, учитывая грязноватую убогость нынешнего экрана). Какие актеры предстали тогда! Пархоменко играл Мордвинов, воплощавший образ народного героя без страха, упрека и корысти; самого Махно - великий (и забытый ныне) Чирков - он слепил такой образ Стеньки Разина XX века, что до сих пор Нестора Ивановича большинство народа воспринимает по его канве; но главное тут для нас - жену Махно играла ослепительная кинокрасотка Цесарская, опять же роль ее здесь оказалась столь же блистательной, сколь и далекой от правды истории. Что ж, искусство всегда выше историографии, и до конца дней своих человечество будет воспринимать Ричарда III по Шекспиру, а Кутузова - по Льву Толстому. Сколь бы не протестовали тут положительные историки-профессионалы.

У крошечного помещения кассы, затерянного в казахской степи аэропорта, встретил я сухую, худощавую женщину - из типа тех, что уже давно, невзирая на возраст, не заботятся о своей внешности: простенький платочек, кое-какое платьице, домашнего изготовления кофточка не первого года носки, стоптанные туфельки. Все это выглядело просто, естественно и уж никак не нарочито (бедность ведь тоже бывает обращающей на себя внимание - смотри попрошаек в московских подземных переходах).

Галина Андреевна значительно превосходила средний женский рост (в молодости она явно возвышалась над своим низкорослым, согбенным после каторги, а позже - хромым от ранения мужем), отличали ее высокий лоб, крупные, правильные черты лица, но особенно впечатляли сразу же глаза - темно-карие, глубоко сидящие, с внимательным и сосредоточенно-настороженным взглядом. И сразу же, сквозь полувековой исторический туман, после перемен стольких жизненных декораций, становилось ясно: да, в такую женщину мог влюбиться, а главное - прислушиваться к ней знаменитый, лихой и беспощадный атаман! Нет, красотка Цесарская явно не дотягивала в своем киношном образе.

Впоследствии подтвердилось и первое заочное впечатление от почерка: Галина Андреевна была натурой сильной и незаурядной, неописуемо тяжелая жизнь не сломила в ней характера, цепкий природный ум ее не ослабел и к семидесяти годам, а подозрительная осторожность была истинным порождением той жуткой эпохи, в которой ей довелось прожить.

Итак, начали мы работать с Галиной Андреевной. Длилось это с неделю, не меньше, беседовали ежедневно по нескольку часов. Иногда я записывал ее слова на приятельский магнитофон, но по большей части делал собственный конспект, приближенный к стенографии. И хоть мы были взаимно очень дружелюбны, ее не покидала настороженная сдержанность, скупость в подробностях и характеристиках. Убежден, что некоторые сведения, и немаловажные, остались сокрыты, но обвинять мою корреспондентку я никак не могу: пережившая столько тягот, обманов и разочарований, как она могла довериться так вдруг незнакомому человеку, совсем иной среды и другого поколения?.. Да и были у Галины Андреевны не только прошлые, но и нынешние основания к сдержанности. Еще в самом конце 50-х, в разгар "оттепели", обратилась она с обычной тогда просьбой о реабилитации. Но и в "оттепель" с немалым отбором "реабилитировали". 30 июня 1960 года из Киева на бланке Прокуратуры Украины пришел ответ, вот он:

"По Вашему заявлению Прокуратура УССР изучила дело, по которому Вы были осуждены. Материалами дела виновность Ваша доказана, и оснований для реабилитации не усматривается.

Зам. начальника отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности Г. Малый".

Вот так и доживала свой век больная старуха, еще на восьмом десятке остававшаяся "контрреволюционеркой" на законных основаниях... Только в середине 70-х родственники некоторых махновцев после долгих хлопот стали получать справки "об отсутствии состава преступления", но о том - позже.

Так же сдержанна и еще более своенравна была и дочь Нестора Ивановича, единственная наследница Галины Андреевны - Елена Несторовна. О ней, впрочем, будет рассказано в конце книги, судьба несчастной женщины того вполне заслуживает, но это - сюжет особый, боковой, так сказать. Здесь же не удержусь лишь от одного: уж очень сильно была похожа Елена на отца - и внешне, и, полагаю, характером.

* * *

Нестор Махно стал вожаком, а вскоре и подлинным символом огромного народного движения Юга России и Украины. Долгое время разрозненные отряды повстанцев, именовавшие себя махновцами, сопротивлялись войскам интервентов, красных, белых, петлюровских националистов, многих прочих, и, несмотря на слабое вооружение и неважную организацию, сопротивлялись весьма успешно, порой одерживая даже впечатляющие победы. Махновщина обросла преданиями, фольклором, крепко осталась в народной памяти, особенно - на Левобережной Украине, родине их бывшего атамана.

Начинать осмысление этой народной стихии, понять ее и правильно оценить - дело нелегкое, как, впрочем, можно сказать о всех крупных явлениях российской истории XX столетия. Омертвелые схемы и догмы слишком долго закрывали от нас подлинность, к тому же не раз и не два сменяясь новыми "антисхемами" и "неодогмами". Не станем никого ругать, но вот себя осудить не грех, даже полезно. В итоге своей нашумевшей когда-то статьи давался четкий и недвусмысленный приговор: "Четыре года бушевал пожар махновщины на Левобережной Украине. Жестокий огонь ее обжигал и другие районы страны. Ограбленные города, свернутые в спираль железнодорожные рельсы, разоренные заводы и кровь, море человеческой крови - вот то наследство, которое оставила народам России и Украины, не принеся ничего взамен".

Да, так-то оно так... Только вот известно же, что кровь лили в ту пору красные и белые, зеленые и желто-голубые, анархисты и монархисты, свои и чужие. И города грабили. И рельсы и водокачки портили. Значит, дело не только в жестокостях - сколько их пережила несчастная наша страна?!

Облик Нестора Махно в истории не познан, а первые тридцать лет его жизни скрыты в историческом тумане, который уже вряд ли удастся развеять. Вот - дата рождения. В первых наших справочниках (1930-й) указывался 1889 год. Затем появилась новая дата - 1884-й. Это отразилось и в изданиях зарубежных. Вот в немецкой энциклопедии 1939 года (Лейпциг, т. 7) уточнено: 27.10.1884. То же повторялось на многих языках довольно долго. В своей статье я указал обе даты, и вот получаю письма, которые любят все историки. На этом нельзя чуть-чуть не задержаться.

Писал мне редактор издательства "Энциклопедия" Юрий Шебалдин - талантливый и образованный историк, - он удивительно рано скончался. Сделав вежливый комплимент в адрес моей статьи, он сообщил исключительно ценное фактическое сведение: "Хочу обратить твое внимание на то, что Н. И. Махно родился не в 1884 и не в 1889 г. Недавно мы получили справку Гуляйпольского загса, согласно которой Нестор Иванович Махно родился 27 октября 1888 г. Родители: отец - Махно Иван Родионович, мать - Махно Евдокия Матвеевна. Оба православные".

Ценнейшие сведения, они вполне могли бы затеряться, спасибо тебе, Юра! В Большой советской энциклопедии, третье издание, мне довелось написать статьи "Махно" и "Махновщина", там истинный день появления будущего атамана назван впервые точно (т. 15, издан в 1974 г.). С тех пор и у нас и за рубежом истинная дата рождения Нестора Махно была, наконец, установлена и утверждена.

И еще. Галина Андреевна подробно рассказала мне в свое время, что настоящая фамилия ее свекра была Михненко (не Махненко - популярная тогда среди малороссов, а именно так), но уличная кличка Ивана Родионовича почему-то стала именно Махно, а по простоватым обычаям той поры дети именовались именно в таком общепринятом наименовании. Вдова не могла тут ошибиться, ибо слышала рассказы о том не только, от покойного мужа, но и от его многочисленной родни, которую хорошо знала.

Итак, установлены дата рождения Нестора Махно и его родовое происхождение. Теперь очень важно описать место, где он родился, и общественную среду, где вырос и получил основы воспитания, что так важно для любого человека.

Важнейшей характеристикой той южной части Екатеринославской губернии, где находилась родина Нестора Махно, была чрезвычайная социальная и национальная пестрота. Это очень важно для понимания атмосферы, которую вдыхал с детства будущий вождь махновщины, поэтому дадим краткие пояснения. Бурное хозяйственное развитие края сопровождалось всеми классическими пороками, присущими раннему капитализму: наглое высокомерие новоявленных богачей, униженное положение бедных и обездоленных слоев, обнаженное насилие как способ решения всех вопросов.

Резко выступали пережитки старых помещичьих времен и нравов: громадные имения - и забитые, малограмотные батраки, а на службе у хозяев - вооруженная стража. Казалось, правды искать негде, отчего решительные и смелые люди, особенно молодые, тоже тянулись к насилию - ответному, как они сами думали. Добавим, что теплые края нижнего Приднепровья, где продукты питания были обильны и баснословно дешевы, привлекали множество неудачников с иных мест России и Малороссии в поисках хлеба насущного. Ясно, что эти пришлые парни никак не разряжали социальной напряженности, напротив.

Почти все население данной местности состояло из переселенцев, основное ядро - украинцы и выходцы из России, но имелись устойчивые поселения немцев, болгар, греков, по всему краю проживало много евреев - по большей части в рассеянии, но подчас и относительно большими группами. Здесь, как и во всей Южной России, отмечалась невиданная в других частях страны чресполосица языков, нравов, обычаев и вер. В целом до начала гражданской войны межнациональные отношения складывались тут довольно мирно, острых столкновений на этой почве не наблюдалось, в отличие, скажем, от Правобережной Украины, Белоруссии и Прибалтики.

О семье, детстве и юности Махно почти ничего не известно. Еще при его жизни в Париже малым тиражом были опубликованы воспоминания, о них стоит рассказать, тем паче что ныне во всем свете осталось их, видимо, с дюжину, не более (если!). Называлась небольшая книга, напечатанная на плохой - по тем понятиям - бумаге, "Нестор Махно. Русская революция на Украине (от марта 1917 г. по апрель 1918 г.) Кн. I". А затем указаны издатели - "Федерация анархо-коммунистических групп Северной Америки и Канады, Париж. 1929".

Когда эта книжка, изданная бедной общиной разношерстных эмигрантов, вышла в свет, Махно было едва за сорок - расцвет жизни для мужчины! Но вряд ли он радовался: издание не вызвало никакого общественного интереса, даже откликов в русской зарубежной печати, весьма разнообразной в ту пору. Но вот что характерно: ни слова о своем происхождении и юности Махно не написал. И дело не в том, что малограмотный атаман повстанцев писать связно не мог, - Галина Андреевна спокойно рассказывала мне об этом и о том, что составляли мемуары мужа совсем иные лица. Отметим общее: в революционной среде главнейшим считалось общественное, прежде всего - сама революционная деятельность, о ней и намечалось говорить или вспоминать, а семейное, личное - это от лукавого, безусловно буржуазного.

Итак, сам Нестор Иванович о себе ничего не рассказал. К счастью, у него нашелся биограф, причем самый натуральный.

Человек он столь важный в сюжете нашей книги, о нем столько еще будет говориться, что представить его необходимо.

То был известный в революционное время анархист, он звался и подписывал свои печатные произведения как Петр Аршинов, но в скобках порой ставил затем фамилию Марин; что тут было кличкой или псевдонимом, не ясно (они могли быть кличками, у профессиональных революционеров их было порой несколько). Был он ровно на десять лет старше Махно, происхождения неизвестного, в 1906-м примкнул к анархо-коммунистам, взорвал полицейский участок в Екатеринославе, потом стрелял в начальника железнодорожных мастерских, схвачен был, но бежал. С седьмого по десятый год жил в Париже, вернулся в Россию, здесь его поймали, за старые грехи полагалась бы ему петля, но гражданская напряженность уже несколько спала, дали ему двадцать лет каторги, посадили в Бутырскую тюрьму. Там и встретился с Нестором Махно, сделал его своим воспитанником, обучил анархистским теоретическим вершкам и стал его мрачной тенью на всю жизнь. Видимо, это был сильный и неглупый человек - даже полвека спустя Галина Андреевна отзывалась о нем весьма уважительно.

Аршинов прошел рядом с Махно всю гражданскую войну, затем перебрался в Берлин, где гнездились тогда остатки российских анархов. Здесь же он выпустил в свет в 1923 году свою известную книгу "История махновского движения (1918-1921)". К содержанию книги и ее автору еще не раз придется возвратиться, но отметим тут вот что, важнейшее сейчас: в книге приведены краткие данные о ранних годах Нестора; несомненно Аршинов, не раз живший в Гуляйполе, многое знал. Его сведения - основной тут источник, а также скуповатые подробности Галины Андреевны. Есть и множество разного рода сплетней бульварной печати, нашей и эмигрантской, но это надо просто-напросто отбросить.

Вот сводка достоверных сведений: Нестор родился четвертым сыном в семье бедного селянина. Всех своих старших братьев он пережил: один отравился вишневыми косточками и умер (имя его неизвестно), Савелий и Григорий в гражданскую сражались в его отрядах и оба погибли - первый от красных, другой - от белых. Братья рано осиротели: когда Нестору исполнилось одиннадцать месяцев, Иван Родионович скончался, был он молодых лет и по некоторым догадкам не безгрешен: леноват, не пренебрегал горилкой. Ни достояния, ни доброго имени четырем наследникам он не оставил.

Что дальше - не известно ровным счетом ничего достоверного, но представить нетрудно: нищенское детство, крохи образования, незавидные перспективы. Действительно, в двенадцать лет Нестор окончил начальную школу, а дальше пришлось ему зарабатывать на пропитание поденным трудом, - так встретил он первый год XX столетия. Нестор несомненно был натурой одаренной и страстной, а такие качества в людях проявляются рано; горячий и вспыльчивый, он остро чувствовал несправедливость (подлинную или казавшуюся таковой), а природная отвага толкала его на действия прямые и резкие. А тут наступал грозный девятьсот пятый год, когда Россия словно сорвалась с места и покатилась по кручам и пропастям. Нестор Махно, как и многие сверстники его, стал одновременно и героем и жертвой начавшегося неслыханного катаклизма. Судьбе его суждено было определиться рано.

Как ни покажется странным, но революция девятьсот пятого года, называемая у нас первой русской революцией, изучена очень плохо - куда хуже Октябрьской, а также войн гражданской или Отечественной, если уже говорить о крупнейших трагедиях новейшей истории России. Написаны горы томов, но все это - наброски, отрывки, этюды, отдельные частности, иногда достоверные, а чаще не очень, но общей картины пока не создано. Трудно, трудно дать тут спокойную, выдержанную оценку! Много лет занимаясь данным сюжетом, перечитав прорву книг и документов, все крепче утверждаюсь, что в России воцарились с тех пор какое-то безумие, общественное помешательство, социальная эпидемия. Все слои общества загалдели, каждый по-своему, но друг друга не слышали, взаимно раздражались и, вспомнив не ко времени совет одного кабинетного революционера, стали "звать Русь к топору".

На зов откликнулись, да еще как!

Из этих общих соображений нетрудно определить действия молодого и вспыльчивого Нестора. Ах, так, ну мы вам покажем... И показал. Тут и встает важнейший нравственный вопрос: а кто шептал в ухо молодому чернорабочему призывы и указывал на адреса жертв? Никто уже никогда не узнает, да и нужды нет. Фактов известно мало, они отрывочны и противоречивы. В 1908 году около Гуляйполя Махно застрелил чиновника воинской управы, по-нынешнему - райвоенкомата. Слов нет, крупный был деятель "царской администрации"...

Юношу схватили. Началась долгая волокита суда (тогда еще не изобрели стремительных "троек" и ОСО), убийство было злодейским, приговор ясен: смертная казнь через повешение. Но... в момент исполнения убийства Нестор еще не достиг совершеннолетия, то есть ему не исполнился двадцать один год. Дело о приговоре пошло на перерассмотрение, оно попало - ирония судьбы - к новоназначенному военному министру Сухомлинову (личность столь же известная, сколь и темная); тот, согласно закону, заменил казнь бессрочной каторгой.

С 1909 или 1910 года, точных данных нет, Махно отправляют в Москву, в Бутырскую каторжную тюрьму. Судьба его отныне определилась окончательно - он стал, как с гордостью говорили о себе многие тогда, профессиональным революционером. Здесь довелось ему провести полных девять лет.

Грянула Февральская революция, круто развернувшая жизнь России. Она оказалась совершенно неожиданной и для правительства, и для консервативных сил, и для самих революционеров. Волшебно вдруг переменилась и судьба политкаторжанина Нестора Махно, который из двадцати восьми лет своей жизни девять провел в тюремных камерах. Дата его победного оставления Бутырок известна совершенно точно: 2(15) марта 1917 года (Как известно, так называемый новый стиль был принят по декрету от 26 января 1918 г., в нашей книге все датировки будут приводиться в соответствии с этим календарным рубежом - прим. автора).

В Гуляйполе Махно вернулся, как он сам написал в своих воспоминаниях, "спустя три недели после освобождения из тюрьмы". В ту пору транспорт работал еще четко, так что не приходится предполагать трудности переезда. Нет, он, видимо, не очень спешил в родные места, где его ждали мать, братья и друзья. Почему же? Безусловно, убежденный анархо-коммунист, вырвавшись на волю, связался со своими товарищами по движению, а именно Москва и Петроград стали тогда главнейшими их центрами. Где-то здесь и осел сразу после революции наставник Махно Аршинов (Марин) - революционный чин у него был повыше. Получив от старших товарищей наставления и, по обычаям тех времен, какое-то число анархических брошюр, Махно, наконец, выехал на родину - "углублять революцию", как тогда выражались.

Прибыл он в Гуляйполе приблизительно 23 марта и сразу же развернул бурную деятельность. То был уже не юноша-поденщик, угловатый и робкий, он вернулся истинным профессиональным революционером, решительным и властным, он знал, куда и зачем вести за собой народ. Уже 25-го состоялось первое собрание местных анархов, и, хоть они, по своей теории, были против всяких вождей, Нестор Махно становится их безусловным лидером. Главной их общественной опорой становятся батраки, рабочие мелких предприятий округи и всевозможная голытьба, "босяки", которые в изобилии наполняли тогда цветущий тот край. Сам Махно запомнил и рассказал позже, что 28-29 марта был избран Комитет крестьянского союза, объединивший подобного рода массы, во главе которого стал он.

Лозунги его были тогда самыми-самыми левыми, сверхреволюционными. Весной 17-го только что потянувшийся к политической жизни народ России, неопытный и доверчивый, упивался идеей Учредительного собрания: оно, мол, будет законно избранно, соберется и все по-доброму решит. Махно же с мрачной решительностью заявлял: "Учредительное собрание - это картежная игра всех политических партий" (нельзя не признать теперь, своя правда тут была). Наладить правильный парламент в России было делом трудным, требующим терпения, взаимных уступок, навыков политических соглашений. Но левые круги и низы народа ждать не хотели. Махно и им подобные эти интересы не только выражали, но и подталкивали горячность митинговых толп. Для начала, например, в Гуляйполе разогнали местное земство - этот древнейший орган народного самоуправления, простоявший на Руси века: он был, по мнению левых, "буржуазен", а что его законно избирали граждане, так это ведь было при "проклятом царизме". Словом, надлежит все вопросы решать немедленно, прямым волеизъявлением трудящихся на местах, безо всякого участия государства, как то и завещали пророки анархизма.

Нестор Махно являлся убежденным и стойким анархистом, оставшись таковым до конца дней своих. Но кто же такие эти самые анархисты и что такое анархизм вообще? Современный гражданин России и Украины воспринимает эти явления по кинотелефильмам и простенькой беллетристике: тут все очевидно - черные знамена, длинные волосы, крутые речи про обобществление имущества и жен. Да, бывало и такое, еще основатель анархизма Михаил Бакунин носил столь замысловатую прическу, что нынешние рок-певцы позавидовали бы, да и общность жен водилась, начиная еще с близких его друзей - Герцена и Огарева, и черное полотнище, украшенное различными надписями, действительно, частая примета анархических организаций и групп.

Но главное, конечно, не в этих внешних приметах, далеко не всем участникам движения свойственным. Анархизм был мечтой обездоленного человечества прошлого века, в этом все его обаяние, хотя и оказалось оно бесовским. У истоков русского, а потом международного анархизма обозначились два столпа - родовитые дворяне Бакунин и Кропоткин. Про обоих написано много, восторженного и ругательного, итог жизни их хорошо ныне известен. Оба - люди талантливые, яркие, необычайно одаренные, но они были словно полюсами, олицетворяя противоречивую природу анархизма.

Первый - истинный революционер в том смысле, что ему "все дозволено" (для блага народа, разумеется, хотя мнение этого самого народа он не запрашивал, а решал за него). Отсюда и вседозволенность средств: смерть сотни невинных ради одного врага, подлоги, двурушничество, поклепы и наветы - цель есть самая наивысшая, то есть установление рая на земле, причем немедленно, сегодня. Кропоткин, русский князь по рождению, был истинно русским мечтателем-идеалистом, этаким политическим Ленским из "Евгения Онегина". Пролитие крови вызывало в нем ужас, никогда он к тому не призывал и в гнусных заговорах бакунинского типа никогда не участвовал. Он словно воплощал собой ту вековечную мечту обездоленных и униженных о всеобщем братстве, чтобы не мытарили людей богатые и сильные, чтобы вообще насилие исчезло.

Испанские анархисты XX столетия, поклонники обоих русских учителей, ввели меж собой знаменательное приветствие: "Салют и бомба". Да, так оно и звучит по-испански, как и по-русски, а сочетание-то смысла слов прямо-таки ужасно: "салют" есть древнелатинское приветствие, означающее пожелание человеку здоровья, ну а "бомба" - это на всех европейских языках однозначно. Хорош лозунг - сочетание личного здоровья и массовой смерти! Горячие испанцы словно бы довели до конца противоречивые идеи своих русских прародителей. И кажется, нет более краткого и выразительного определения сути анархизма.

Постепенно, с лета 1917-го, Махно становится приметной личностью на Екатеринославщине. Имея прочную опору в родном Гуляйполе, он уже выступает и действует в таких крупных городах, как Александровск (Запорожье) и сам Екатеринослав (Днепропетровск). Как и положено истинному анархисту, он берет себе кличку "Скромный" (сам он пояснял в мемуарах: "мой псевдоним с каторги"). Да, каторжные клички бывают точны и образны! Таким и был Нестор Махно: бескорыстным, честным, лишенным всякого властолюбия (недаром лихой атаман стал подкаблучником своенравной супруги), то есть истинно скромным - прекраснейшее человеческое качество, очень русское, кстати! Так-то оно так, но знамя, род которое судьба затянула Махно, требовало совсем иного: воли и жестокости.

В Гуляйполе сильная группа анархов во главе с Махно, по сути, стала править в местном совете. Никаких указаний из центра, то есть от Временного правительства, они не принимали - можно полагать, что с мая месяца это уездное местечко на Екатеринославщине сделалось независимым от Петрограда. По тем временам ничего тут особенного не было, подобных "независимых" республик - от уезда до хутора - наплодилось уже немало: Россия разваливалась. Уже в августе Махно и его присные проводят в совете решение о конфискации помещичьих земель - за два месяца до знаменитого декрета Октября.

Ясно, что такая жизненная повседневность требовала от всех ее сознательных участников громадного напряжения сил. Человек прямой и цельный, Махно отдавался делу революционной перекройки мира полностью, но как раз физических-то сил ему было отпущено от рождения немного, а в Бутырках здоровье его, естественно, не укрепилось... От постоянной суетни на людях и митингового перенапряжения у него случались нервные припадки, он сам рассказывал, как однажды чуть не потерял сознание. О его нервной неуравновешенности, доходившей до приступов, скупо намекала мне и Галина Андреевна.

Как бы ни захватывала политика Нестора Махно, он был молод, и романтические переживания не могли не затронуть даже его. Где-то летом 1917-го произошла, как всегда в таких случаях, невзначай, встреча его с человеком, ставшим ему единственным спутником на всю оставшуюся жизнь. Полвека спустя Галина Андреевна рассказала об этом так (привожу по записи, где чувствуется ее суховатая точность и сдержанность оценок):

- Летом семнадцатого года я служила учительницей в Гуляйполе, было мне двадцать лет. Я увлекалась тогда, как и многие молодые, учением анархистов. Приходила к ним в помещение, помогала разбирать почту и литературу, многие были малограмотны. Однажды в комнату, где я работала, вошел Нестор с кем-то еще, его я уже видела. Получилось тесно, я уронила со стола стопку каких-то листовок (или брошюр, не помню). Нестор закричал на меня: "Поднимите сейчас же!" Я рассердилась на его крик: "Не подниму". - "Подними, - кричит, - это написано кровью!" - "Не подниму". Он выхватил пистолет из кобуры, наставил на меня и снова говорит: "Поднимите". Я бы ни за что не подняла бы тогда. Хлопцы успокоили его, он извинился и вышел из комнаты. Вот так мы познакомились, потом стали изредка встречаться, потом я уехала в Киев...

Маленькое, доселе никому не известное Гуляйполе постепенно становилось довольно заметным политическим центром на всей многолюдной Левобережной Украине, а признанным его главой - Нестор Махно. То был случай необычный даже в то необычное время! Да, такие малые города, как Кронштадт или Севастополь, тоже гремели наряду со столицами, но причина тут очевидна, как и со скромным Могилевом - тогдашним местопребыванием ставки. Но чтобы небольшое местечко стало оказывать влияние на огромную Украину... это по любым меркам нечто неожиданное! В чем тут дело?

А в том, что Махно возглавил некое своеобычное политико-национальное движение, хоть и находившееся тогда в детском возрасте. Во-первых, здесь складывалась, как выразились бы теперь, крайне левая популистская идеология. Главный лозунг такого направления мыслей и чувств выразил знаменитый герой Булгакова Шариков: "Взять все, да и поделить..." Увы, идея всеобщего передела и неукоснительного равенства широко бытовала в тогдашней России, а на Екатеринославщине, раздираемой острыми социальными противоречиями, особенно. А тут батрацкой неустроенной голытьбе, босякам, бродягам, а также городским и сельским идеалистам, которых в ту пору имелось в изобилии, предлагают столь решительную меру! Да, поделить, действительно, все, а кто против - под корень. Эта жуткая мысль многим тогда казалась вполне законной и моральной. И еще. На Украине национальный вопрос приобретал особо острое значение (в отличие от большинства губерний Великороссии). В Киеве, Житомире, Виннице и на Волыни начали складываться украинские националисты, развернувшие желто-голубой флаг и лозунг самостийной Украины. Во главе их встал бывший семинарист Симон Петлюра. Движение отличалось резкой враждебностью к другим народам, прежде всего - русофобией и антисемитизмом. Ясно, что это сильно сужало социальную основу петлюровщины, однако им все же удалось в Киеве весной 17-го создать зыбкое подобие временного правительства Украины - Центральную раду. Окружение Махно состояло в большинстве из украинцев, однако высказались недвусмысленно: уже в июле в Гуляйполе на широком митинге была принята резолюция, резко осуждающая Центральную раду: за буржуазность и национализм. Ясно, что в условиях национальной чресполосицы Екатеринославщины это укрепляло популярность Махно.

Тут надо решительно отвергнуть бытующую до сих пор легенду об антисемитском характере махновского движения. Это в корне неверно, а закреплено в общественном сознании популярной когда-то поэмой Багрицкого "Дума про Опанаса". Там по приказу Махно убивают начальника продотряда по имени Коган, это некоторыми толкуется в духе сугубо национальном. Но характерно, что именно такую фамилию носил как раз председатель Гуляйпольского Совета в годы гражданской войны, убитый деникинцами (об этом свидетельствует Аршинов).

Октябрьский переворот 1917-го (позже его стали именовать Великой Октябрьской социалистической революцией) вызвал в Гуляйполе - среди окружения Нестора Махно - восторг и одобрение. Тому есть множество свидетельств, но вот важнейшее, продиктованное бывшим вождем махновщины для первого тома воспоминаний: "Я утверждаю из жизненного опыта районов, за которыми я серьезно следил, что в первые два месяца - именно ноябрь и декабрь - торжество Октябрьского переворота в России украинскими тружениками на местах было только приветствовано". Высказывание исключительно важное и безусловно достоверное, здесь требуются пояснения.

Действительно, приход к власти правительства, сформированного из большевиков и левых эсеров в Смольном 26 октября, поддержали многие крайне левые группировки, в том числе и анархические. Им казалось, что теперь-то и начнется, во-первых, полное всевластие трудящихся на местах, а во-вторых - беспощадная борьба с "эксплуататорами". В первые месяцы после Октября последнее осуществлялось очевидно и бесспорно: захват банков и помещичьих имений (сопровождавшихся порой бессмысленным расхищением ценностей), погром хуторных хозяйств ("кулаков") и магазинов, лавок, товарных складов - всего не перечислишь. Что же касается первого, а именно передачи всей власти на местах трудящимся, то, окрепнув, большевистское руководство Совнаркома не стало тут спешить. Но это - дело будущего, хоть и ближайшего, а пока анархо-коммунист Махно и его товарищи были всецело за Октябрь.

В декабре 17-го на съезде Советов в Гуляйполе Махно был избран на губернский съезд в Екатеринославе. Там он впервые познакомился с молодыми большевиками, впоследствии весьма известными: Эммануилом Квирингом, одним из ведущих руководителей Украины, и Яковом Эпштейном (Яковлевым) - будущим вершителем жуткой коллективизации. Украинские националисты, осевшие тогда в Киеве, тоже начали создавать вооруженные отряды своих "сичевых стрельцов", боролись с большевистским правительством за гегемонию на Украине. Махно решительно поддержал большевиков: уже в январе 18-го его нестройное воинство выступило против Центральной рады - вместе с такими же пестрыми отрядами большевиков, левых эсеров и прочих.

...Напомним, что на западных границах России уже четвертый год велась ожесточенная война с Германией и Австро-Венгрией. В конце 17-го русская армия начала распадаться, солдаты бежали в тыл, сперва в одиночку или группами, потом толпами или даже целыми частями. Германская военщина не преминула воспользоваться легкой и богатой добычей: 18 февраля 1918 года австро-германские войска начали наступление по всему фронту - от Риги до Бессарабии. И вот с началом весны Гуляйполе, вроде бы только что отстоявшее за тысячу верст от фронта, оказалось перед нашествием внешнего врага.

Врага... Это понятие стало тогда в существенном смысле историческим, даже условным: множество людей - русских, белорусов и украинцев - ждали кайзеровские войска с нескрываемым чувством облегчения: хоть какой-то, но порядок. Не станем свысока осуждать теперь тех мужчин и женщин - после ужасающих происшествий минувшей зимы,
неприкрытого насилия и разнузданных страстей готовы были они на что угодно, лишь бы уберечь дом, семью и имущество; точнее, то имущество, которое у них пока оставалось...

В левых политических партиях и группах произошел тогда великий раскол. Ленин и другие политики-практики решились пойти на уступки "проклятому кайзеру" - пусть, мол, временно поживиться, а мы пока укрепим власть в России, потом посмотрим... Решение это нарушало основные нормы классической социал-демократии, но ведь Ленин совсем недавно же назвал социал-демократию грязным бельем, которое необходимо сбросить. Иное дело - левые политические романтики, от Бухарина до Махно. Как, пойти на уступки кайзеру?! Нет, лучше умереть... (заметим, что Бухарин и ему подобные головы под пули не подставляли, а вот Махно и множеству иных, "простых", эта возможность вскоре представилась).

Различные левые группы на Украине попытались было начать "революционную войну" с оккупантами, отряд махновских анархистов в том числе. Но куда там! Разве могли эти плохо управляемые и кое-как вооруженные толпы задержать продвижение регулярных боевых частей? И еще немаловажно: весной 18-го большинство украинских крестьян встретили приход чужеземных войск вполне равнодушно. Об этом единодушно свидетельствовали все тогдашние наблюдатели: люди измучились от потрясений, которым не виделось конца, а от немцев поначалу ничего худого не ждали.

Перед Махно встал вопрос, который впоследствии жизнь поставит перед ним еще не раз: отступить вместе со своим отрядом или остаться в родных местах? Большинство вооруженных сторонников "революционной войны" отошли с Украины довольно далеко, аж до Царицына. И вот здесь-то, в первом же решении такого рода, определился характер социальной стратегии Нестора Махно: он остался с народом, которому он хотел служить и на который опирался: то были бедные селяне Екатеринославщины, ремесленники, всякого рода голытьба и босяки, пришлые и бродяги, солдаты и матросы распавшейся русской армии, оставшиеся вдали от родного дома, но с винтовкой и патронами. Слой этот был многочислен и полон боевой решимости. Махно имелось тут на кого опереться...

Бойцы махновского отряда разошлись по домам, а ему самому пришлось скрыться. Немцы создали марионеточное "правительство" Украины во главе с генералом русской армии Павлом Скоропадским - его "избрали" на подставном "съезде хлеборобов" в Киеве 28 апреля. Оккупанты помогли создать ему даже кое-какие военно-полицейские силы - "варту". Политика оккупантов была прямолинейно грабительской - вести хлеб в голодные Берлин и Вену. "Политика" Скоропадского - и того проще: сохранить все старое, в том числе и помещичье землевладение. Вот тут-то украинские селяне зачесали затылки и вспомнили о своих прежних заступниках, включая лихого Нестора.

Но Махно не спешил, проявляя несомненную политическую осмотрительность. Оккупационный режим был тогда относительно мягким, пересечь "границу" с Советской Россией не представляло большого труда. С решительностью, всегда ему присущей, Нестор отправился в Москву, столицу Советской России, где заседало еще двухпартийное правительство из большевиков и левых эсеров. В опасный путь Махно отправился, само собой, конспиративно, используя разветвленную сеть анархистских явок.

Аршинов четко свидетельствует: Махно находился в Москве в июне 1918 года. Подробности его пребывания в красной столице есть только в одном источнике - его собственных воспоминаниях. Они опубликованы в Париже через два года спустя после кончины автора: "Под ударами контрреволюции. Т. П. Апрель - июнь 1918 г.".

Махно подробно описывает свои посещения Кремля и беседы с Лениным и Свердловым. Несмотря на попытки передачи прямых диалогов, что чрезвычайно сложно в мемуаристике, в тексте книги есть множество иных обстоятельств, вызывающих некоторое сомнение. Скажем, у Махно якобы не спрашивали никаких документов и ручательств, даже именем и партийностью не интересовались, допуская к руководителям Советского государства, которые доверчивостью никак уж не отличались. Можно заключить, что Ленин и Свердлов, действительно, интересовались сведениями очевидца о положении на оккупированной Украине, причем в ее сельской глубинке, но они же, как видно из простоватой книжечки, ничего существенного посланцу не сказали и своими планами, по сути, не поделились.

Это похоже на правду. Махно жил в Москве у старых знакомых анархов. ВЧК тогда уже пристально следила за ними, поэтому конспирация Махно могла выглядеть просто наивной. Кроме того, любые союзники полезны, а лихой Нестор мог вполне пригодиться большевикам против кайзера и белогвардейцев, - почему бы не обласкать его и не заверить? Видимо, Махно не лгал на склоне лет своих, и описанные встречи были, но советские источники о том глухо умалчивают, поэтому всему сюжету придется давать сдержанную оценку. Конечно, соблазнительно сейчас цитировать его пространные диалоги с вождями большевиков (что уже делается в нашей печати желтоватого оттенка), но мы этим заниматься не станем.

* * *

Революционное время - быстрое очень. За недолгое вроде бы отсутствие Махно летом 1918-го обстановка в его родных местах и окрест резко переменилась. Во-первых, исчезли надежды в отношении оккупантов - те нагло и беззастенчиво грабили хлебородную Украину. Во-вторых, потомок древнего украинского дворянского рода Скоропадский въявь доказал свою преданность чужеземным грабителям. Селяне начали доставать припрятанное оружие, стихийно стали образовываться мелкие вооруженные отряды. Как всегда в подобных случаях, нужен был вожак, атаман - смелый и популярный. Тут-то и выкинул свое революционное черное знамя Нестор Махно.

На Екатеринославщине не было и нет ни гор, ни лесов, ни болот - классических обиталищ для партизанских войск. Однако Махно природным своим чутьем нашел выход, как в таких вроде бы невыгодных условиях бороться с регулярными армейскими частями, будь то германцы, белые или красные, - подвижность, стремительность и неожиданность действий, в этом смысле Махно оказался, и доказал это, истинно гениальным партизанским военачальником.

Вернувшись в Гуляйполе, он легко и быстро нашел себе сподвижников: командирами стали его ровесники и друзья, а в рядовых недостатка не было, множество хлопцев горело жаждой бороться с угнетателями. На исходе жаркого украинского лета Нестор возглавил небольшой, кое-как вооруженный отряд, но цели у него были весьма решительны: бороться не только с оккупантами и их прислужниками, но и разом решить наболевшие общественные вопросы - освободить всех трудящихся от всякого гнета, создать царство справедливости и мира без всяких там властей предержащих.

5 октября 1918 года Германия, разбитая на Западном фронте, запросила у Антанты перемирия. Немного позже капитулировала Австро-Венгрия. Части германо-австрийской армии на Украине стремительно распадались, теряя порядок и воинскую дисциплину. Теперь солдаты из недавних оккупантов превратились в толпы беглецов, желающих поскорее добраться до родины. Тут Махно и его отряды сумели хорошо использовать благоприятную обстановку.

Уже тогда тридцатилетний Нестор сделался признанным и безусловным вождем повстанчества украинских бедняков. Его стали называть уважительным званием "батько", а он с конца 18-го именно этим титулом начал подписывать свои многочисленные приказы и воззвания. По позднейшим данным ГПУ Украины, отряд его насчитывал около 400 человек, но это было ядро, гвардия, из которой вскоре развернулась многотысячная армия. Подчеркнем иное: вокруг Махно сложился круг его ближайших соратников, разделивших с ним судьбу до конца. Всех их следует назвать, источник тут имеется достоверный.

В берлинском издании книги Аршинова (Марина) приведен список 28 махновских командиров, некоторые даже с минимальными биографическими подробностями и характеристиками. Здесь мы перечислим двенадцать из самых боевых и известных. Перечислим их в той прихотливой последовательности, которая указана в источнике.

Семен Каретник (иногда в литературе его поминают как Каретников) - батрак из Гуляйполя, анархо-коммунист, образование начальное, расстрелян в Мелитополе красными в 1920 году.

Марченко - крестьянин из Гуляйполя, анархо-коммунист с 1907 года, образование начальное, убит красными в январе 1921 года в Полтавской губернии.

Григорий Василевский - крестьянин из Гуляйполя, образование начальное, убит красными в Киевской губернии в декабре 1920 года.

Б. Веретенников - крестьянин из Гуляйполя, потом рабочий в Петербурге, эсер, с 1918-го - анархо-коммунист, в июне 1919-го убит белыми.

Петр Гавриленко - крестьянин из Гуляйполя, анархо-коммунист с 1905-1907 годов, расстрелян красными в Мелитополе в 1920 году.

Василий Куриленко - крестьянин села Новоспасовки, образование начальное, убит красными летом 1921 года.

Виктор Белаш - крестьянин села Новоспасовки, анархист, взят в плен красными в 1921 году.

Калашников - образование низшее (городское училище), прапорщик мировой войны, с 1917-го секретарь организации анархистов в Гуляйполе, убит красными в бою летом 1920 года.

Михалев-Павленко - крестьянин из Великороссии, в Гуляйполе с начала 1919-го, у махновцев занимался саперными работами, расстрелян красными 17 июня 1919 года.

Щусь - крестьянин села Б. Михайловка, бывший матрос, в июне 1921-го убит красными в Полтавской губернии.

Иван и Александр Лепетечко (как уточняла настойчиво Галина Андреевна, правильное произношение их фамилии Лепетченко) - крестьяне из Гуляйполя, анархисты, Александр расстрелян красными в июне 1920 года в Гуляйполе.

Большинство этих махновских атаманов еще не раз будут помянуты в нашей книге, но здесь следует сделать некоторые важные обобщения.

Первое: как отчетливо видно, ближайшее окружение Махно состояло из его земляков. Не говоря ничего худого, заметим, что это обычная примета социально-национальной группы крайнего толка, так или иначе связанного с насилием.

Махно, как вожак революционной группы, поставивший себе и присным решительные и опасные задачи, тоже должен был подбирать в число приближенных людей, исключительно доверенных, "своих". Вот отчего десять из двенадцати атаманов - его земляки. Подчинялись они своему батько беспрекословно, а ведь известно, что Куриленко, Щусь и некоторые иные сами ранее были вожаками независимых партизанских отрядов; без колебаний слились с Махно и остались верные ему до конца.

Второе: низкий образовательный уровень их (включая, разумеется, самого Махно). Это общая примета всех народных вожаков времен гражданской войны, назовем тут разных: Чапаев, Буденный, Думенко, Петриченко, Григорьев, Антонов - список можно продолжать, но суть ясна. Только "своим" верили народные низы, в особенности - молодежь из низов, вовлеченная в гражданскую войну. "Чужим" не доверяли, будь то деникинские офицеры или красные комиссары.

Третье: среди названных двенадцати, по крайней мере, восемь принадлежали к анархам. Ясно, что все они (исключая, видимо, самого Махно) Бакунина и Кропоткина не читали, их сочинений не видели, но... простым своим умом неуклонно верили в благость уравнительного социализма, умереть готовы были за него (что и произошло).

И четвертое, последнее: десять из двенадцати погибли в боях с красными и белыми или были казнены (расстреляны по обычаям того времени). Двое - Белаш и Иван Лепетченко - были взяты в плен красными, о судьбе их - позже. Итак, выражаясь военно-историческим языком, потери составили среди них сто процентов. Чудовищная величина.

С осени 1918 года батько Махно во главе своей армии, состоявшей из бедняцкой молодежи, с немалой примесью бывших солдат и матросов, разбросанных тогда тысячами по всей России, начал войну за "освобождение трудового народа". Прежде всего, запаслись оружием и воинским снаряжением у отступающих австро-германских частей.

Общеполитическая обстановка на Левобережной Украине была в ту пору невероятно запутанной. С юго-востока действовали вооруженные силы донских казаков и белогвардейцев в общем направлении Ростов-Донбасс, но они были пока слабы и отбивались от наступающих с Харькова советских войск. С запада, из-за Днепра, наступали разрозненные отряды петлюровцев - украинских националистов. А на многолюдной Екатеринославщине царила полная неразбериха, сопровождавшаяся насилиями и погромами всех и вся. Единственной реальной силой там стали отряды Махно. Он сделал правильный вывод в отношении той общественной силы, на которую опирался: петлюровцы - враги, они несут на своих штыках капитализм и национальное чванство. "Армия" Махно, похожая на огромный цыганский табор, двинулась к левому берегу Днепра, имея целью Екатеринослав. В ту пору это был большой индустриальный центр с населением в 217 тысяч человек - по тем временам один из крупнейших городов тогдашней России, а Украины - тем паче.

Екатеринослав быстрым налетом заняли петлюровцы - они были малочисленны, но относительно хорошо сплочены и организованы. Население города единодушно встретило их весьма враждебно. Все левые организации города объединились и подняли восстание против непрошеных самостийников, - случилось это 26 декабря. Повстанческий комитет, включавший и большевиков, связался с махновцами, прося о помощи. Кстати, в комитете по этому поводу возникли примечательные споры, раздавались голоса, что Махно следует считать "простым разбойником", но... порой союзников не приходится выбирать. Утром следующего дня махновские авангарды под видом рабочего поезда перешли железнодорожный мост через широкий Днепр, смяли петлюровские слабые заслоны, захватили вокзал, а затем и весь город. Здесь впервые выявилась боевая тактика батьки Махно, атамана партизанщины: недостаток сил и организации он восполнял отчаянной смелостью и решительностью.

23 января махновские отряды выбили петлюровцев из Александровска - значительного промышленного и транспортного центра на Левобережье. Примерно в то же время махновцы вышли на юге к Азовскому морю, заняв небольшие городки Бердянск и Мариуполь. Итак, с петлюровцами и белогвардейцами у них шла непримиримая борьба, но с красными поначалу сложились мирные, даже союзнические отношения. 27 января дивизия Красной Армии под командованием знаменитого матроса Дыбенко заняла Екатеринослав. Впервые махновские и большевистские регулярные вооруженные силы встретились. Встреча оказалась самой радушной, даже братской - понятно, с обеих сторон трудовая молодежь сражалась за вечное царство социальной справедливости против "старого мира". Но то шло лишь снизу, большевистские и махновские верхи с этим лишь вынуждены были считаться.

Ну, о первых все просто: Ленин и его партия не терпели никаких политических соперников, даже половинчатых левых эсеров распылили и отправили в небытие, еще в начале 18-го разгромили в Москве центры буйных анархистов, - Махно знал о том хорошо, но стерпел, ибо те действительно вели себя дико и разнузданно. Но и сам Махно и его окружение тоже не желали подчиняться коммунистам: во-первых, они сами почувствовали прелесть винтовки, которая рождает власть, а во-вторых - имелись твердые обоснования в старой анархистской теории, не признававшей власти никакого государства (тем паче такого жесткого, как Советское). Ясно, что союз был непрочен, но давлением снизу было скреплено: в феврале махновское ополчение преобразуется в третью бригаду советской Заднепровской дивизии (комдив - тот же Дыбенко), имея общую цель - борьбу с белогвардейцами, которые, окрепнув, начали тогда наступление по линии Ростов-Донбасс. Словом, обе стороны примерял пока общий враг - белая гвардия, пытавшаяся восстановить былую Россию, равно ненавистную для двух невольных союзников.

В феврале-марте махновская "бригада" (назвать ее регулярной армейской частью все же нельзя) выдвигается на рубеж Мариуполь - Волноваха и держит общий с красными фронт против деникинцев (пока еще слабых); участок был второстепенный, но протяженный: от Азовского моря до важного транспортного узла на Южной Украине. Тогдашний главком красного Украинского фронта Антонов-Овсеенко нацеливал войска Махно на Таганрог - ближайший подступ к Ростову, тактическому центру белых армий.

С весны 1919-го Махно и его сторонники и сподвижники оказались у власти во главе громадного и густонаселенного пространства Восточной Украины - от Днепровских порогов до Донбасса. В этом обширном районе тогда не признавалось никакой центральной власти - ни Советского правительства из Москвы, ни Советского правительства из Харькова. Последним тогда руководил X. Раковский, профессиональный революционер, так сказать, "международного класса", поработавший в Болгарии, Румынии, Швейцарии, Германии, Франции, в начале 1918-го он оказался на Украине и тут же стал во главе Верховной коллегии по борьбе с контрреволюцией - кто его туда поставил, почему, как - до сих пор точно не известно; с 1919-го - председатель Украинского Совнаркома, по-русски, как свидетельствуют очевидцы, говорил с сильным акцентом, а украинским языком вообще не владел. Такой вот был тогда "премьер" Украины.

У "премьера" был соответствующий "военный министр" - печально известный в нашей недавней истории Антонов-Овсеенко.

Никаких стратегических дарований за главкомом Советской Украины не обнаружилось, но жестокость он проявлял истинно троцкую, помноженную на полное презрение к национальным, историческим и религиозным чувствам людей, среди которых ему довелось "работать".

Почти весь "кабинет" правительства в Харькове состоял из людей подобного порядка, патриотизмом - украинским ли, общероссийским - там не пахло. Ясно, что и политика была соответствующей. Не зная и не воспринимая чаяний украинских селян, Раковский и его присные не разрешали передел помещичьих земель, - по сути, как и при Скоропадском, но тот исходил из замшелой дворянской идеологии, а эти - от примитивно понятой марксистской: крупное-де производство предпочтительнее мелкого, всегда и везде...

И началось. В бывших имениях учреждались не только совхозы, то есть государственные предприятия, сугубо не привычные тогдашнему земледельцу, но даже пресловутые "коммуны", где общность курей и гусей как бы непосредственно подводила к скорой общности жен... А тут еще надругательства над храмами, "трудовая повинность", то есть бесплатный полурабский труд на тяжелых работах, а попутно прикрыли гимназии и реальные училища, заместив их "единой трудовой школой", где внедряли "классовую" педагогику, - с упором на воспитание будущих Павликов Морозовых. Но хуже всего пресловутая продразверстка, насильственное и безвозмездное изъятие у крестьян хлеба. Это вызвало естественное недовольство земледельцев, которое перерастало в стычки и кровавые столкновения. Землепашец никак не мог взять в толк, почему плоды его тяжкого труда изымались безвозмездно в пользу неясной для него "диктатуры пролетариата" (оба эти слова равно были ему непонятны).

Конечно, вся эта разрушительная вакханалия проводилась только в тех районах Украины, где Советская власть чувствовала себя более или менее сильной. Иное дело - в обширной сфере влияния Нестора Махно. Тут трудящихся оберегали: ни вывоза хлеба в адрес некой "диктатуры пролетариата", ни мобилизации молодежи в Красную Армию. По осведомленному свидетельству П. Аршинова, очевидца тогдашних событий в Гуляйполе, в начале весны 1919-го под властью Махно объединились 32 волости (это нечто вроде современных районов), но главное - на съезде представителей местных депутатов "был создан районный военно-революционный совет крестьян, рабочих и повстанцев".

Действительно, поддержка Нестору Махно и его войску была единодушной со стороны большинства тружеников от Екатеринослава до Донбасса и Азовского моря. Уже 23 января 1919 года состоялся первый съезд представителей местных советов того региона, который единодушно осудил петлюровщину и призвал к борьбе с ней. Вскоре положение изменилось, петлюровцы скукожились и отошли за Киев, а белогвардейцы-деникинцы вторглись в Донбасс. Тогда 12 февраля состоялся второй съезд в Гуляйполе, официальной столицы махновщины, где постановлено было бороться с Деникиным и провести, как сформулировали анархистские комиссары Махно, "добровольную мобилизацию".

К началу весны 1919-го повстанческая крестьянская армия Махно в общем и целом сложилась. Ее бесспорный командующий, батько, уже представлен, как и его присные атаманы и его анархистские "комиссары". Ну, а сама-то армия, из кого она состояла, что собой представляла? И поскольку с весны того страшного для России рубежа махновцы начнут свою бесконечную междоусобицу, продлившуюся два с половиной года, то есть прямой смысл рассказать о том воинстве, каким оно было на самом деле, а не по кинотелебеллетристике.

В своем построении махновское воинство старалось как-то копировать правильное армейское устройство: роты, полки, порой даже дивизии, создавались и подобия штабов и даже - подобие политико-пропагандистских органов. Много внимания, как и у всех противоборствующих сторон в гражданской, уделялось разведке и контрразведке. Возглавлял ее Виктор Белаш, близкий Махно человек и его земляк. Галина Андреевна его хорошо знала, рассказывала, что в качестве агентов он использовал молодых женщин и девушек, хоть их числилось не так много, но сведения они добывали ценные (подробностей тут она не привела). В 1921-м, накануне полного краха махновщины, Белаш попал в плен к красным. С махновскими атаманами расправлялись, как правило, быстро и беспощадно, однако тут сделали исключение: Белаша оставили в живых - видимо, ценными сведениями обладал. О судьбе его дальнейшей еще предстоит рассказать.

Никакого "тыла" у махновцев не существовало: оружие, боеприпасы и снаряжение пополнялись только из трофеев, нет никаких сведений, чтобы густонаселенная область что-то производила для махновских войск. Врачебно-санитарное дело находилось в ужасающем состоянии, раненых и больных раздавали по хатам, а чаще оставляли на произвол судьбы, особенно во время переходов или отступлений, судьба их складывалась порой ужасной, - и это никак не из преднамеренной жестокости, просто-напросто другого решения кочевая партизанская армия не имела и иметь не могла. В 1920-м всю страну поразила эпидемия тифа, страдали от нее и белые, и красные, и прочие войска, но потери нестройных махновцев были поистине страшными, а сколько их набралось - не считал никто.

Отсутствие тыловых и санитарных служб и правильно поставленного снабжения приводило среди личного состава махновцев к страшным потерям, но это мало беспокоило самого батько и его присных - недостатка в молодых, здоровых хлопцах пока не чувствовалось, истощение богатейшей Российской державы сказалось позже. Но этот свой чудовищный порок отряды Махно долгое время использовали как свое некоторое преимущество, а именно - невероятную по тем временам подвижность и быстроту маневра. Переход едва ли не в сотню верст за сутки был для них не редкость, хотя даже моторизованные колонны второй мировой войны с трудом достигали такого продвижения. Вот почему Махно и его штабные долгое время были поистине неуловимы равно для красных и для белых. Потерпев неудачу, они стремительно уходили, бросая имущество (наберем новое!) и собственных раненых, понимая притом, какая несладкая участь их ожидает (ничего, придут новые бойцы). Махновщина породила громадные людские потери в тех районах, где пролегали извилистые пути сурового и беспощадного батько.

С конца 1918-го на Юге России немцев сменили вооруженные силы Англии и Франции, а также послушные им контингенты греческих и сербских войск. О планах их Антонов-Овсеенко привел красноречивый документ, полученный по секретным каналам из Франции (видимо, по линии Коминтерна) от 11 апреля: "В начале февраля этого года в Париже во главе с Ротшильдом образовалась компания по использованию богатств России в связи с окончательным поражением Германии... В число акционеров вошли видные члены палаты депутатов правого крыла, весьма солидное количество паев выпало и на долю Клемансо (глава французского правительства в ту пору. - С. С.}. Были также посланы агенты в южные города России для покупки акций русских банков, в частности была установлена связь с Рябушинским, который стал во главе комиссии, разработавшей план покупки всех земель Крыма, а также план установления сношений с группой английских банкиров, создавших акционерное общество по покупке земель по линии черноморского побережья Кавказа... Ротшильдовская компания очень усиленно начала субсидировать газету Клемансо "Свободный человек", которая сильно подогревала в массах шовинистические идеи, требуя оккупации России как компенсацию за неоплаченные займы" (имеются в виду прежние долги царского правительства. - С. С.). Ясно без пояснений, какая угроза нависла над нашей Родиной.

На подступах к Донбассу численный перевес был на стороне красных и махновцев, причем явный. Махновская "бригада" в конце марта начала контрнаступление на деникинцев, но значительных побед не добилась, бои шли с переменным успехом. Несмотря на это, советская пропаганда поспешила раздуть ненастоящие победы в пропагандистских целях. 3 апреля "Правда" в возвышенном стиле сообщала: "Махно получил задачу разбить добровольцев…, которую выполнил блестяще. Добровольцы, лучшие гвардейские силы, разбиты".

Советское военно-политическое командование попыталось прибрать Махно к рукам, делалось это известным способом - направить к популярному народному вожаку своих комиссаров и навязать ему нужную волю, повести за собой (вспомним классическую в этом смысле пару: Буденный - Ворошилов). Посылались комиссары и политработники к махновцам, но успеха у рядовых не имели, а пробиться к душе батько не смогли.

Сперва советское командование попыталось одолеть силой. 10 апреля Дыбенко, прямой начальник "комбрига" Махно, послал ему телеграмму: "Всякие съезды... считаются явно контрреволюционными и организаторы их будут подвергнуты самым решительным мерам вплоть до объявления вне закона". Такова была попытка прикрыть махновский независимый совет. Приказ грозный, но не из тучи громы: Махно и его атаманы знали, что по отношению к ним у красных пока руки коротки. В ответ в Гуляйпольском Совете провели резолюцию протеста против обвинений в "контрреволюции" (и в самом деле - обвинение глупее глупого).

Итак, для гуляйпольского "Чапаева" своего "Фурманова" не нашлось. Махновские атаманы изгоняли комиссаров-коммунистов, видя в них посягателей на их собственную власть, а на степных дорогах оврагов много, иные посланцы политотделов сгинули без донесений... Еще хуже обходились повстанцы с работниками ЧК, которые тоже появились в их рядах. Тут уж решительно и открыто действовал сам батько (все-таки коммунисты - они тоже революционеры, на одних нарах лежали...). Но вот в небольшом приазовском городке Бердянске Махно самолично арестовал работников местного ЧК (что с ними случилось - неизвестно, до крови не дошло, видимо; обе стороны сдерживались до поры до времени). Случаев подобных набиралось множество, они очень нервировали как красных (мятеж!), так и махновцев (диктатура!).

Тревожась за положение южного фланга советских войск на Украине, в Гуляйполе приехал сам Антонов-Овсеенко. 28 апреля он прибыл со свитой и охраной на станцию Пологи (ближайшую тогда к Гуляйполю). Там, как вспоминал позже "комфронта Украины", его встретили "некоторые комиссары, бежавшие от Махно", они сильно жаловались на своенравного батько. Но Антонов-Овсеенко принял решение: "Среди переправы коней не перепрягают"; полагаем, что этот вывод Антонова-Овсеенко был в ту пору политически верен.

В начале мая 1919-го Украину, а вместе с тем и южный фланг советских войск потрясло неожиданное событие: мятеж красного командира Николая Григорьева. Личность эта в высшей степени типична для времен революций и гражданских войск - честолюбивый авантюрист, лишенный всяких идейных основ, одержимый властолюбец; таких немало наплодилось в ту смутную пору, этому поначалу грозил даже крупный успех... Немолодой по тогдашним понятиям (за сорок), самого простого происхождения (то ли кацап, то ли хохол, а скорее всего - из смешанного населения тогдашней Новороссии), он закончил первую мировую в младшем офицерском чине. Служил украинской Центральной раде, затем Скоропадскому, потом перешел к петлюровцам. Кондотьер гражданской войны, он вел за собой разномастное воинство, все более и более распаляясь собственными успехами. Если у Махно была четкая социальная опора, то у этого никакой, о чем ясно свидетельствуют его метания: 2 февраля 1919-го в районе Александровска Григорьев опять круто переложил руль и перешел со своим отрядом на сторону Красной Армии.

Его обласкали (тот же Антонов-Овсеенко): недавний петлюровец получил звание советского комбрига, а через два месяца, 25 апреля стал начальником 6-й украинской дивизии. Порядок в его дивизии был куда хуже, чем в махновской "бригаде", но поначалу везло ему больше: в последних числах апреля его расхристанное воинство заняло Николаев, Херсон и Одессу. Поясним: эти приморские города оставили поспешно французские и иные интервенты, "взять" их не представляло никакого воинского подвига. Грабежи и насилия в тех местах не идут ни в какое сравнение с деяниями махновцев в Екатеринославе уже потому хотя бы, что батько Махно боролся с погромщиками, а Григорьев, как всякий беспринципный политикан, был на поводу у своего воинства, хоть полагал, что именно он управляет им и событиями.

Верховное советское военно-политическое командование Григорьеву, конечно, не доверяло (как Махно, Думенко, Миронову и всем подобным), но с силой приходится считаться, а еще лучше - ее использовать. Весной 1919-го в Венгрии произошла кратковременная коммунистическая революция, а в коммунистической Москве вызрела мысль направить буйных григорьевцев против Румынии (они вели войну с советской Венгрией). Сохранились свидетельства, что Григорьева уговаривали чем угодно, даже намекали на богатые имения, которые сделаются добычей победителя... Но пустоголовый авантюрист резко переоценил свои силы: 7 мая он объявил себя "атаманом Херсонщины и Таврии" и порвал с Советами, ему самому захотелось стать... он сам, видимо, не знал, кем именно, однако метил в своих мечтах весьма высоко.

Красный фронт на Правобережной Украине рухнул. Основной удар Григорьев нацелил на Харьков, столицу Советской Украины. Силы у него имелись немалые, тысяч примерно двадцать. Но между ними и Харьковом стоял Махно со своим войском и громадным авторитетом, а последнее тогда стоило больше пулеметных тачанок. Возникло щекотливое положение. Ну, для Григорьева все было ясно, надо привлечь популярного батько в союзники, а там... посмотрим. Иное дело - Нестор Махно, который опирался на силы, с которыми обязан был считаться. Простоватый Григорьев, недавний петлюровец, поставил на украинский национализм, что было делом явно проигрышным. Во-вторых, он отрицал не только Советскую власть, как власть коммунистическую, но и советское народовластие, от него явно попахивало диктатурой. Наконец, Григорьев, потакая самым низменным инстинктам украинских низов, взял на службу антисемитизм в его самом грубом виде. Все эти обстоятельства Махно и его окружение принять не могли.

Итак, уже в начале григорьевского мятежа политическая обстановка стала очевидной: Григорьев был крайне заинтересован в поддержке махновцев, но они этой поддержки ему оказывать не собирались, хотя поначалу выжидали хода событий. Григорьев шел напролом, терять ему уже было нечего. К Махно пробирались его посланцы, отправлялись многочисленные телеграммы; красное командование перехватывало их, но одна дошла, очень выразительная: "Батько! чего ты смотришь на коммунистов? Бей их. Атаман Григорьев". Осмотрительного батько такие вопли оставляли равнодушным, он никак не отвечал. Более того, уже в первые дни мятежа (дата в документе отсутствует) он дал телеграмму в Харьков с текстом своего обращения к личному составу бригады: "Предпринять самые энергичные меры к сохранению фронта... Честь и достоинство революционера требуют от нас оставаться верными революции и народу, и распри Григорьева с большевиками из-за власти не могут заставить нас открыть фронт для кадетов и белогвардейцев, стремящихся поработить народ..." Отметим тут важнейшее: отмежевываясь от незадачливого авантюриста, Махно ставит его перед своими в один ряд с "большевиками": те и другие, мол, чужды подлинной "революции"... То была, без сомнения, далеко нацеленная политическая стратегия. Нет, куда было атаману тягаться с батько!

Григорьев сделал своей опорой Елизаветград (ныне Кировоград, до 1934-го несчастный город носил имя Зиновьева). То был небольшой городок, но удобный транспортный узел, атаман намеревался идти на Екатеринослав, имея дальней целью Киев. Лозунги его были простейшие и куда как неудачные: "Украина для украинцев", "Свобода торговли" и прочее подобное. Махно приходилось делать четкий политический выбор; он сделал его прямо и решительно. Конечно, для махновцев очень подходило еще одно требование Григорьева: "Долой ЧК". Даже политкомиссар, прикомандированный к штабу Дыбенко, докладывал: "Красная Армия, состоящая в большинстве случаев из середняков, присоединяется к этому лозунгу. Случаи разгона ЧК на фронте, как всем известно, бывают очень часты". Махно у себя в войсках поступал так же, но соблазниться одним лишь этим и стать на сторону обреченного авантюриста он, как осмотрительный политик, не мог.

Махновский штаб издал и широко распространил прокламацию "Кто такой Григорьев?". В этом пространном документе тот объявлялся "предателем", "хищником" и "врагом народа". При этом опять предусмотрительно намекалось, что "партия коммунистов-большевиков является не меньшим врагом труда"... Однако "коммунисты-большевики" удовлетворялись и этим: не до жиру, быть бы живу, ибо уже 9 мая григорьевцы расстреляли в Елизаветграде 30 партийных работников, вскоре подобные казни продолжились и расширились. Авантюрист Григорьев выиграть в политической борьбе не мог, во второй половине мая советские войска под командованием Ворошилова и Пархоменко рассеяли григорьевцев, мятеж был подавлен, а сам атаман с кучкой приближенных скрылся в украинских степях.

Григорьевский мятеж чрезвычайно ослабил силы красных войск на Украине, этим не замедлили воспользоваться главнейшие противники Советской власти - белогвардейцы-деникинцы. Силы их были малочисленны (на начало 1919-го - не более 100 тысяч, включая тыловые, резервные и учебные части), к тому же распылены на огромном пространстве от Кавказских гор до Волги и Донбасса. Но то были исключительно хорошо организованные войска, руководимые опытными и решительными командирами. В направление главного удара Ростов-Харьков намечалась добровольческая армия, состоявшая из отборных дивизий корниловской, марковской, дроздовской, названных по имени погибших к тому времени белогвардейских генералов, а также конный корпус Шкуро, составленный из кубанских и терских казаков.

Девятнадцатого мая добровольческая армия нанесла решительный удар по войскам Махно и быстро опрокинула их. Слабо сколоченная махновская "бригада" попятилась, потом потеряла управление, распалась и обратилась в паническое бегство. Махно со своим штабом и несколькими верными отрядами поспешно отступил, предоставив своих хлопцев печальной судьбе: казаки Шкуро пощады им не давали... К концу мая весь красный Украинский фронт развалился.

"Армия" махновцев распалась, превратившись в бегущие толпы, но белоказаков было слишком мало, чтобы перебить всех. Сам Махно, его штаб и атаманы, анархи-"комиссары" отступили быстро, ушли из-под удара в глубь степного бездорожья. Махно быстро сообразил своим цепким практическим умом, что большая армия - это, конечно, хорошо, но надобно иметь армию хоть и малую, но "свою", надежную. Так появилась у него и долго просуществовала, часто меняясь составом, так называемая "батькова сотня" - отряд отборных хлопцев, конных или на пулеметных тачанках. Эти были хорошо вооружены, сплочены и подтянуты и готовы защитить своего батько от кого угодно. А в гражданской войне врагов вокруг много, с разных сторон, в том числе, что немаловажно, и внутри своей собственной "стороны"...

Советское командование, оказавшееся на Украине, по сути дела, без сил, настойчиво требовало от Махно отступить на север, в направлении Харькова, где еще можно было построить оборону от победоносных белогвардейцев. Как всегда, применялись кнут и пряник. Начали, по-видимому, с пряника. Существует стойкая легенда, многократно запечатленная в бульварной литературе, нашей и зарубежной, что комбрига Махно наградили орденом Красного Знамени. Никаких документальных подтверждений (или опровержений) до сих пор не обнародовано. В свое время я спросил о том Галину Андреевну, она ответила кратко, но безоговорочно:

- Нестор был действительно награжден орденом Красного Знамени, когда это случилось, я не помню, но сам орден помню очень хорошо, он был на длинном винте, его полагалось носить, проколов верхнюю одежду, но Нестор не надевал его никогда. Хранился он у меня, а во время бегства мы побросали все вещи, видимо, среди них и орден.
Пожилая вдова тоже могла что-то спутать, когда-нибудь выясним в открывшихся наконец-то архивах. Но вот о кнуте достоверно известно. Махно понимал, что, как только он оторвется от своей социальной опоры - крестьянства Левобережной Украины, он станет бессильным заложником красных. Он не пошел на север, не выполнив тем самым боевой приказ. 29 мая махновцы передали телеграмму, что они решили "создать самостоятельную повстанческую армию, поручить руководство этой армией т. Махно". Конечно, в условиях крайней опасности тут можно было бы проявить терпение, сыскать компромиссы, но тогда верховное советское командование, руководимое жестоким и нервным Троцким, ответило с примитивной прямолинейностью: в тот же день Реввоенсовет Южного фронта объявил в адрес Махно все гражданские проклятия, которые сулили ему понятно какую судьбу. Любопытно: командующим фронтом был тогда В. Гиттис, а комиссарами при нем Л. Колегаев, Г. Сокольников и И. Ходоровский, - все они еще в не старые годы погибли, как поставленные "вне закона"...

Махно удалось ускользнуть: в пустынных тогда степях нынешней Кировоградской области ни красным, ни белым он был недосягаем. Весь июнь Махно со своими присными укрывался среди малолюдных и бездорожных хуторов. Тем временем добровольческая армия заняла Донбасс, а 25 июня овладела столицей Советской Украины Харьковом. Наступление белых шло хоть и успешно внешне, но тоже являлось авантюрой, никакой прочной власти над основной махновской территорией - Екатеринославщиной они не имели, слишком малочисленны были их силы. И тут-то батько Махно столкнулся лицом к лицу с атаманом Григорьевым. Но если за Махно стояли мощные силы украинского селянства, то Григорьев с малой кучкой своих присных уже никого не представлял, кроме самого себя. Встреча их двоих и ее исход является одной из самых выразительных картин кровавой гражданской войны.

В двадцатых числах июля (точная дата неизвестна) в селе Сентово, что неподалеку от города Александрии, железнодорожной станции между Кременчугом и Елизаветградом, махновцы встретились с остатками григорьевцев. Для решительного Нестора все тут было ясно: от разбитого атамана надо освободиться, чтобы его прошлые грехи не легли тенью на его "революционное движение". Вопрос был предрешен, но нынешнему читателю важно передать тут поразительные подробности той жуткой поры.

Двадцать седьмого июля состоялась эта самая встреча. В своих мемуарах парадный историограф Аршинов описал ее в самых возвышенных тонах. Махно, дескать, "решил публично и революционно разоблачить Григорьева" и вступил с ним в переговоры лишь для того, "чтобы иметь к нему свободный доступ". Последние два слова являются типичным отрывком из речи адвоката, оправдывающего любой ценой убийцу. Но другой анархист И. Тепер, чем-то обиженный Махно, публиковавший свои воспоминания в Киеве в 1924 году, объяснялся куда проще и откровеннее. У Махно был свой обер-палач, небезызвестный в литературе Левка Задов (Зиньковский), из одесских уголовников, которые охотно рядились в ту пору в "идейных анархистов". Так вот Левка тогда же хладнокровно объяснял Теперу: "Он (Григорьев) мешал, и батько приказал его снять". Так оно примерно и было на самом деле, все парадные истории недобросовестны, это известно.

Фотографий Григорьева не сохранилось ни единой, но Галина Кузьменко видела его и оставила краткую портретную зарисовку, присовокупив некоторые любопытные подробности:

- Григорьев был низкорослый (не выше Махно), коренастый, плотный, весь в ремнях, увешан оружием. В селах, где стояли григорьевцы, убивали евреев. Это очень не нравилось нам, и Нестору в частности.

...Примерно год спустя одного из махновских приближенных по фамилии Чубенко взяли в плен красные. Его допросили в ЧК, потом, естественно, "пустили в расход", но он успел поведать кое-что интересное. В 1927 году в книге советского историка М. Кубанина отрывок этих показаний был опубликован из архивов Украинского ГПУ, тогда еще отчасти доступного. Итак:

"27 июля на митинге, где собрались махновцы, местные крестьяне и отряд григорьевцев, Чубенко произнес речь, в которой обозвал атамана "контрреволюционером", "царским слугой" и т. п. После этого Григорьев и Махно со своими приближенными зашли в хату, где и произошли окончательные "переговоры". Чубенко показывал, что он, "зайдя в помещение сельсовета, зашел за стол, вынул из кармана револьвер "библей" и поставил его на боевой взвод. Это я сделал так, чтобы Григорьев не заметил, и, стоя за столом, держал в руке револьвер. Когда зашли все остальные, то Григорьев стал около стола против меня, а Махно рядом с ним с правой стороны, Каретников сзади Махно; с левой стороны Григорьева стали Чалый, Траян, Лепетченко и телохранитель Григорьева. Григорьев был вооружен двумя револьверами системы "парабеллум"; один у него был в кобуре около пояса, а другой привязан ремешком к поясу и заткнут за голенище. Григорьев, обращаясь ко мне, сказал: "Ну, сударь, дайте объяснение, на основании чего вы говорили это крестьянам". Я ему стал по порядку рассказывать, на основании чего я говорил... Потом я ему еще сказал, что он действительно союзник Деникина... Как только я это сказал, то Григорьев схватился за револьвер, но я, будучи наготове, выстрелил в него в упор и попал выше левой брови. Григорьев крикнул: "Ой, батько, батько!" Махно крикнул: "Бей атамана!" Григорьев выбежал из помещения, а я за ним и все время стрелял ему в спину. Он выскочил на двор и упал. Я тогда его добил". Григорьевцы были разоружены, а двое приближенных атамана убиты камнями. Весь ход этих "переговоров" напоминает сцену из гангстерского фильма. Тем более характерно, что и махновцы и анархисты из "Набата" впоследствии трубили на весь мир о "революционности" гуляйпольского "батько", который, мол, отомстил Григорьеву за измену трудовому народу.

В начале августа деникинские войска перешли нижнее течение Днепра, а 18-го заняли крупный промышленный город и порт Николаев. Огромные обозы беженцев двинулись от Днепровских порогов на северо-запад. Они пошли, влекомые слухами о страшных расстрелах и поголовных казнях; ясно, что это было страшное преувеличение, но в эпоху народных потрясений реальность повсеместно заменяется ирреальностью. Махно и его сохранившиеся отряды возглавили это стихийное бедственное шествие, а главное - составили его арьергард, который оказывал какое-то сопротивление деникинским конным частям, хоть и очень малочисленным, но настойчивым в преследовании тех, кого их генералы почитали врагами.

Огромный табор, растекшийся на много верст по степным украинским дорогам, продолжал движение. В безумном и перепутанном том мире махновцы пересекли движение советских частей, поспешно отступающих из Крыма и Одессы. Расстроенные эти части, утомленные долгим отступлением, руководились И. Якиром. Сын провизора, этот двадцатитрехлетний человек не имел никакого военного образования и опыта, но волею революционных переменчивых судеб стал комдивом, а летом 1919-го выводил соединения красных к Киеву. Они напоролись на отступающих махновцев. Есть достоверные сведения тогдашнего подпольного Екатеринославского губкома большевиков, что 17 августа отступавшие остатки красных были махновцами разоружены, а некоторые комиссары и командиры тут же расстреляны. Многие источники свидетельствуют, что немалая часть рядовых красноармейцев добровольно влилась в махновские отряды.

К середине сентября махновцы и беженцы достигли района Умани - это было уже недалеко от Винницы, тогдашней "столицы" Петлюры. Между обоими лагерями имелись старые кровавые счеты, но с трех сторон их окружали самые главные, самые непримиримые враги - деникинцы и Красная Армия. Пришлось пойти на переговоры - тем и другим это сделалось в данный момент выгодно: петлюровцы были слабы, а махновский походный табор смертельно устал, нужно хоть отдышаться, а там... Галина Кузьменко хорошо запомнила эти страшные дни, она рассказывала мне с обычной своей суховатой точностью:

- На переговоры с Петлюрой послали Шпоту, нарочно яркого украинца, говорившего литературным украинским языком; договорились о перемирии, дабы не проливать украинской крови, раненых, больных и ослабевших оставили на попечение петлюровцев под их честное слово.

Переговоры прошли, как известно, на станции Жмеринка (это южнее Винницы, на "петлюровской", так сказать, территории). Махно отступать умел, когда это ему ничего не стоило. Немного лет спустя Аршинов утверждал в своих весьма взвешенных воспоминаниях с необычной для него прямотой и откровенностью: "Конечно, и Махно, и все остальные в армии видели, что нейтралитет этот фикция", но "важно было выиграть время". Раскаявшийся позже анархист Тепер, очевидец событий, рассказал, что Махно собирался даже убить Петлюру (по их лексикону - "украсть"), но ему это не удалось. Словом, совсем по Бакунину: высшая цель оправдывает любые средства.

Двадцать шестого сентября малочисленные, но хорошо управляемые деникинские части подошли непосредственно к огромному и нестройному махновскому табору. То были конные полки 1-й Симферопольский и 2-й Лабинский - неполного состава, сильно поредевшие и уставшие, они представляли собой грозную силу регулярной армии, очень опасную для рыхлых партизанских объединений. Уже давно они преследовали бегущих махновцев, не раз наносили им частные поражения и, как получается в таких случаях, презирали противника (это, учит опыт истории, опасно прежде всего для самих презирающих). Конечно, если бы перед ними бежали обычные толпы нестройных войск, то... Но отступавших вели боевые и смелые атаманы, а их батько отличался необычайным командирским талантом; он это опять доказал.

Что оставалось делать? Бежать некуда, кругом враги, пощады ждать не приходится, смерть ожидает за каждым кустом, из-под каждого оврага. Множество людей, даже боевых, в подобных случаях смятенно поднимают руки вверх и предаются судьбе. Но не таков был Нестор Махно. Положение кажется безвыходным? Люди теряют веру? Вот-вот разбегутся? Значит, вперед! Опрокинуть самоуверенного противника! Превратить поражение в победу есть наивысшее достижение военного или политического руководителя, вперед, смелее!

В ночь на 26 сентября 1919 года махновские отряды неожиданно напали на белогвардейцев и опрокинули их. Разгром был полный: к утру оба вражеских полка были рассеяны и сами превратились в бегущих. И тут Нестор Махно с истинно природным чутьем оперся на свои сильные стороны и использовал полностью слабости
противника. Прорвав тонкую цепь деникинских войск, Махно со своими быстрыми отрядами начал стремительный рейд по Южной Украине. Громить слабые белогвардейские власти не представляло трудной задачи, потом установили, что даже в Екатеринославе, крупнейшем центре края, никаких войсковых частей белых не имелось. Ясно, что решительно действующему Махно не составило большого подвига взять с ходу Кривой Рог, Никополь, переправиться через осенний Днепр и снова оказаться в Гуляй-поле. Здесь Махно не остановился на отдых и, уж конечно, не запил, что приписывали ему потом бульварные писаки, а стремительно пошел дальше.

Скорость продвижения махновцев прямо пропорционально соответствовала росту его сил. К народному вожаку, победителю деникинцев, которые тогда вели неодолимое, как казалось, наступление на Москву, с восторгом присоединялось множество молодежи, а ружья были тогда в каждой хате, а коней пока еще не успели перевести, а тачанку смастерить - дело нехитрое. По данным советской разведки, в ту пору у махновцев имелось 28 тысяч штыков и сабель при 50 орудиях и 200 пулеметах - грозная сила, хоть плохо сколоченная. 23 октября отряды Махно заняли Мариуполь - это было не только смелое, но и стратегически правильное решение: в ста километрах по прямой степной дороге находился Таганрог - ставка генерала Деникина.

Это была серьезная угроза белогвардейскому командованию Деникина, который всегда недооценивал силу партизан и повстанцев. Один из его приближенных поведал в эмигрантской своей книге, что Деникину предлагали даже покинуть ставку, но тот совету не внял, и правильно сделал. Пришлось принимать серьезные меры: из скудных резервов белые направили против Махно несколько конных и пехотных частей, сам Деникин с огорчением рассказывал об этом в своих мемуарах. Разумеется, силы оказались неравными, хотя и равночисленными, регулярные части корпуса генерала Слащова вдребезги разбили партизанские отряды, не только отбили Мариуполь, но даже отбросили их за Днепр, захватив, как свидетельствовал один очевидец, до 200 брошенных тачанок.

Силы Махно от этого не убавились, они постоянно пополнялись молодыми добровольцами, а вот у Деникина дело обстояло как раз наоборот: разбитые красными под Воронежем, белые войска начали стремительно и безнадежно откатываться к Черному морю. После боев с переменным успехом махновцы в ночь на 9 ноября вновь взяли Екатеринослав, в победный бой их вел сам батько. То был, несомненно, один из крупнейших внешних успехов Махно, ставших венцом его славы по всему Левобережью, главнейшей его социальной опоры. Легковесная людская молва по всей Украине разнесла славу о Несторе Махно как победителя Деникина.

* * *

Махно оказался примерно в такой же обстановке, в какой был год назад - на исходе 1918-го: белые с красными дрались где-то в стороне, петлюровцы попыток наступления не делали, поэтому огромное, густонаселенное пространство оказалось под властью махновских атаманов. Местные интеллигенты иронически называли свой край "махновией", ее "столицей" на некоторое время стал Екатеринослав.

В нашей исторической литературе немало писалось о классовой природе махновщины - сколь там было воздействие кулаков, середняков и все такое прочее (в своей прежней статье и мне отчасти пришлось разделить этот грех). Эти построения умозрительны, они от марксистской старомодной догмы, никаких реальных данных отыскать тут нельзя. В этом смысле совершенно точно выступил на V Всеукраинской партконференции (1920 год) один из видных деятелей Яков Яковлев (острота обстановки вынуждала к откровенности): "В махновском движении трудно отличить, где начинается бедняк, где кончается кулак. Это было массовое крестьянское движение".

Уже 27 октября махновское командование созвало съезд делегатов из предводителей повстанческих частей, крестьян, окрестных волостей и рабочих близлежащих заводов. Пытались управлять собранием присные Махно, анархи вроде Аршинова и "дяди Волика", но худо-бедно какое-то народоправство все же соблюдалось. Съезд принял решение о мобилизации в махновскую "армию" ни много ни мало, как двадцать возрастов (от 19 до 39 лет), призыв этот, опять-таки согласно анархистским догмам, объявлялся "добровольным и уравнительным"; решение прошло без труда, ибо с трех сторон угрожали красные, белые и петлюровцы, которых большинство крестьян и рабочих не принимало.

Было также принято решение о создании повсеместно "вольных безвластных Советов". Что означает второе слово, никто точно не знал, зато первое, напротив, воспринималось положительно, ибо на деле уже все поняли, как выглядят Советы при большевистских ревкомах, белогвардейских или петлюровских комендантах. Разумеется, народоправство в "махновии" было далеко до совершенства, куда уж!

Но как всякие популисты, махновцы заботились о "простом народе". Они конфисковали все ценности банков, ломбардов, кредитных обществ, а "реввоенсовет" оказывал денежную помощь неимущим. Очевидец рассказывает, что к местам выдачи выстраивались тысячные толпы, решение принималось предельно просто, то есть по наитию раздающего, но суммы бывали порой немалые - до 1000 рублей, а фунт хлеба стоил тогда на местном рынке 5-6 рублей. Зато яростно боролись с "золотопогонниками", установлены многочисленные расстрелы семей белых офицеров, а нескольких молодых людей, замеченных на улицах Екатеринослава в офицерских сапогах и галифе, убили без всяких разбирательств. Махновский съезд "безвластных Советов" постановил, что правосудие должно быть "живым, свободным, творческим актом общежития". То есть законов не надо, будем судить "по совести"; к чему подобное приводило в нашей стране, рассказывать не надо, будь то у махновцев или любых иных.

Обстановка в огромной стране быстро менялась. Южнорусская белая гвардия к исходу 1919-го потерпела от Красной Армии решающее поражение. 12 декабря белые оставили Харьков и покатились по двум направлениям - в Новороссийск или Крым. Генерал Слащов отступал с остатками войск к Перекопу, 8 декабря он прошел через Екатеринослав, но это был не захват города, а бегство через Днепр. И вот в самом начале нового 1920 года вновь состоялась встреча Нестора Махно и его воинства с наступающими советскими частями: в Екатеринославщину вступила 14-я армия советского Южного фронта.

И опять встреча рядовых красноармейцев с повстанческими хлопцами началась дружественной, даже убежденный антикоммунист Аршинов признал позже, что она была "теплая, товарищеская", обе стороны проводили совместные митинги и т. п. Немалое число бывших махновцев влилось в части Красной Армии, есть сведения, что целыми отрядами иногда переходили, особенно в бригаду популярного на Украине Григория Котовского. Все это понятно и естественно: трудовые низы России и Украины дружно не принимали белогвардейских реставраторов и наивно полагали, что сейчас, после падения белогвардейщины, начнется, наконец, мирная и свободная жизнь, которую им давно и с разных сторон обещали. Но не тут-то было...

Красным дальнейшие события были ясны изначально. 7 декабря 1919 года Л. Троцкий выступил на VII Всероссийском съезде Советов. В настоящее время, откровенно объяснял он, махновцы "представляют опасность для Деникина", но, предупреждал грозно, "завтра, после освобождения Украины (то есть установления там ревкомов и комбедов. - С. С.), махновцы станут смертельной опасностью для рабоче-крестьянского государства". (Ну, сколько было в тогдашнем "государственном руководстве" подлинных рабочих и крестьян, вспоминать не станем.)

У Махно и его присных тоже не имелось больших сомнений относительно будущих взаимоотношений с коммунистической властью. Никаких заявлений их по этому поводу скудные источники не сохранили, но действия были выразительны и однозначны: Махно и его штаб, анархистские "комиссары", а также наиболее сильные и сплоченные отряды распадающейся под обаянием "теплой встречи" махновской многочисленной и разноликой армии, в том же январе отступили из городов и сосредоточились в степных пространствах вокруг Гуляйполя. Обе стороны ожидали обострения событий, и они последовали незамедлительно.

Получив соответствующие директивы от Троцкого, Реввоенсовет 14-й армии (командарм И. Уборевич, комиссары Г. Орджоникидзе, М. Рухимович) отдал приказ "товарищу Махно" со всеми его частями передвинуться на советско-польский фронт по маршруту Александрия-Черкассы-Чернигов-Ковель. Ну, всем понимающим было тут ясно: оторвать Махно и его гвардию от близкой социальной среды, а там... там посмотрим и решим. В истории гражданской войны происходило немало случаев, когда командиры народной вольницы шли на такие соглашения, ближайший пример - тот же Котовский, немало склонный когда-то к анархизму: перешел на сторону большевиков и был обласкан. Но не таков был Нестор Махно.

Природным своим умом он чувствовал, куда его понуждают. А ведь он не ведал о телеграфных переговорах, которые опубликовал в 1929-м один из комбригов 14-й армии Ф. Я. Левинзон. Вот тексты переговоров по прямому проводу между Уборевичем и комдивом Якиром:

"Уборевич: Соответствующее отношение Махно к этому приказу дает нам возможность иметь определенный материал для нашего дальнейшего поведения.

Якир: Я лично, зная Махно, полагаю, что он ни в коем случае не согласится.

Уборевич: Приказ является известным политическим маневром, и только, мы меньше всего надеемся на положительные результаты в смысле его исполнения Махно".

Набравшийся политического опыта, Нестор Махно с ответом не спешил - мало ли что увидится на быстро меняющемся горизонте... Его усиленно заманивали на переговоры к красным, но только отпетый дурень принял бы такую любезность. Он отправил нескольких своих второстепенных людей на переговоры (вряд ли он и его приближенные сомневались в их судьбе). 22 января такая встреча состоялась, посланцы Махно повторили наказы своего батько, а тогда он сам и все его воинство поспешным декретом Всеукраинского ревкома были объявлены вне закона (это очень популярная мера Советского государства времен гражданской войны: с человеком, группой лиц или с целым общественным слоем после можно было творить что угодно).

Перевес в силах и организации был у красных, они и нанесли первыми подготовленный удар. Те махновские отряды, которые не успели ускользнуть в степи, беспощадно разгромили. Прикрыли все анархистские центры, а "дядю Волина" даже захватили в плен в Кривом Роге, где он пытался укрыться (и вот любопытно: не тронули старого революционера, отпустили даже за рубеж, а уж сколько простых хлопцев снесли тогда головы - про то один Господь ведает). Но силы у красных были слабоваты для решающей победы, к тому же белогвардейцы сохранили свой боевой костяк и закрепились в Крыму.

Сыпной тиф косил тогда Россию, не разбирая красных, белых, зеленых. Заболел тифом и Махно, его надежно укрыли преданные люди. Весь 1920 год махновцы провели в бесконечных скитаниях по Левобережью и постоянных кровавых стычках с советскими боевыми частями, тыловыми подразделениями и местными органами Советов - особенно жестоко с продотрядами и их опорой на местах комбедами (на Украине они именовались "комнезамами", то есть "комитетами незаможних селян"). Пересказывать эти подробности тяжело и исторически совершенно не интересно. Но тут следует процитировать обширный и ни разу полностью у нас не опубликованный документ, а именно - дневник Галины Андреевны Кузьменко, волею обстоятельств попавший в советские архивы и благополучно сохранившийся там до наших дней.

Дневник этот, написанный в тетради на украинском языке, был захвачен красными в одной из мелких и бесконечных стычек с махновцами весной 1920-го, тогда же частично опубликован в советской печати. Сперва приписывался этот документ некой Феодоре Гаенко, называемой женой Махно, позже авторство адресовали правильно - Галине Кузьменко. В чем тут дело, почему возникла разноголосица? Это был один из первых вопросов, с которым я обратился к Галине Андреевне, и получил от нее обстоятельную справку.

- Нестор очень хотел, чтобы история движения (так и только так именовала Г. А. махновщину. - С. С.) была записана. При штабе был один гимназист, которого специально держали для ведения дневника, потом эти материалы отдали Аршинову (возможно, он положил их в основу своей книги. - С. С.). Я тоже вела дневник, тетрадь одолжила у Фани Гаенко, она была молодая женщина, любовница Льва Задова, на первой странице тетради ее рукой была написана ее фамилия, а всю тетрадь записала я. Как-то мы с Фаней ехали по дороге в повозке, когда - не помню, но было холодно, я была в шапке, появились красные кавалеристы, нас не тронули, но выпрягли лошадей, оставили нам своих, загнанных. Чемодан с вещами был на другой повозке, его забрали, а там лежал дневник. Потом в какой-то советской газете появилась статья о дневнике жены Махно Феодоры Гаенко. Аршинов сердито опровергал, но на самом-то деле дневник вела я.

Дневник Галины Кузьменко в переводе с украинского подлинника на русский автору передал Илья Альтман, сотрудник Центрального архива Октябрьской революции, за что выражаю ему сердечную признательность. Документ пролежал в наглухо запертом хранилище семьдесят лет, это редчайшее свидетельство тех страшных времен, поэтому полагаем необходимым воспроизвести его полностью, без малейших сокращений и правок (исключены лишь три страницы, где подробно рассказано, как она вымокла в дороге). Дневник, точнее - одна его сохранившаяся тетрадь охватывает короткий срок - с 19 февраля по 26 марта 1920 года (видимо, вскоре чемодан Галины Кузьменко и захватили красные). Всего тридцать семь дней, но какие это были дни!

"19 февраля нового стиля 1920 года. Сегодня утром выехали из с. Гусарки. Часов в одиннадцать утра приехали в с. Конские-Роздоры. Тут наши хлопцы обезоружили человек 40 "красных". Из этого же села к нашему отряду присоединилось несколько хлопцев. Стояли тут недолго, часа три, после чего переехали в Федоровку.

20-21 февраля. Переночевали в Федоровке на старой квартире. Утром послали разведку в Гуляй-Поле. После обеда выехали из Фед[оровк]и. По дороге встретили своего посланца, который известил, что в Г[уляй]-П[оле] стоит человек 200-300 красноармейцев. Наши решили ночью сделать налет и обезоружить красных. Вечером мы прибыли в с. Шагарово, где и остановились на несколько часов. Отсюда снова была послана разведка, которая должна была выяснить расположение как начальников, так и войск [красных]. Часов в 12 ночи выехали из Шагарово на Гуляй-Поле. По дороге нас известили о расположении вражеского войска. Быстро мы въехали в с. Г[уляй]-П[оле] и разместились на околице, а все пригодные к бою хлопцы пошли сразу к центру, а потом и дальше обезоруживать непрошеных гостей. Красноармейцы не очень протестовали и быстро сдавали оружие, командиры же защищались до последнего, пока их не убивали на месте. До утра почти 3/4 6-го полка было обезоружено. Часть, которые еще оставались не обезоруженными и до которых дошла наконец очередь утром, сразу начали храбро отстреливаться, но быстро узнав, что их товарищи уже обезоружены, и сами сдали оружие. Очень замерзли и устали наши хлопцы, пока покончили с этим делом, но наградою за этот труд и мучения у каждого повстанца было сознание того, что и маленькой кучке людей, слабых физически, но сильных духом, вдохновленных одной великой идеей, можно делать большие дела. Таким образом, 70-75 наших хлопцев за несколько часов одолели 450-500 врагов, убили почти всех командиров, забрали много винтовок, патронов, пулеметов, двуколок, коней и прочего.

Покончив с этим делом, хлопцы разошлись кто куда - кто пошел спать, кто домой, кто к знакомым. Мы с Нестором тоже поехали в центр. Кое-что купили, кое-кого навестили и вернулись на свою квартиру. Начали собираться обедать, когда вдруг влетает в хату Гаврюша и говорит, чтобы скорее запрягали лошадей, потому что с горы по пологовской дороге спускается вражеская кавалерия. Быстро все собрались и выехали. В центре остались Савелий Махно, Воробьев и Скоромный. Когда выезжали из села, в центре была жуткая перестрелка. Часа через два мы были уже в Санжаровке. Тут постояли часа три и вечером переехали в Вильговку, где и переночевали.

22 февраля. Встали, позавтракали и выехали через Успеновку на Дибривку. Успеновские хлопцы обещали приехать к нам в Д[ибривк]у. В Дибривке встретились с товарищем Петренко, который уже начал со своими хлопцами работу и начал хвастать, как обезоруживали небольшие части, которые заезжали в Большую Михайловку. Встреча была очень радостная. Петренко сразу заявил, что идет с нами. Переночевали в Дибривке. 23-го я ночью угорела, целый день чувствовала себя плохо. Утром, часов в 10, наши хлопцы схватили двух большевистских агентов, которых расстреляли. После обеда выехали на Гавриловку. В Гавриловке захватили двух агентов, которые забирали скот, а также одного инженера, который приехал устраивать ревкомы и исполкомы, а также выяснить, кто воюет с Петлюрою, с Махно и с Деникиным. Тут мы переночевали. Был митинг.

24 февраля. Кажется, сегодня выедем отсюда. Тут остается Феня. Убито двое. Из Гуляй-Поле приехали члены Культ. Просветкомиссии, которые не успели выехать одновременно с нами, и рассказывают, что коммунисты убили старого Коростылева и была перестрелка между Савкой Тыхенко и другими большевиками. Ходят слухи, что Савка убит. После обеда выехали из Гавриловки через Андреевку на Комарь. Тут был митинг. Греки страшно хотели видеть батьку, но он отказался выйти. Они постояли возле квартиры и разошлись. Тут на квартире учительницы "цокотухи" переночевали.

24 февраля. Сегодня Феня оставила нас. Нестор сказал: "Вот Феня осталась - и жалко". Мне тоже жалко, что она осталась. Но для нее это лучше. Как выяснилось, она нужна была только мне, и то не всегда, остальным же она была обузой, и они в большинстве относились к ней враждебно. Я в таком положении не хотела бы быть, не хочу, чтобы была в нем и она. Оставила нас - и хорошо сделала. А я?!. А мысль была остаться где-нибудь вместе с ней. Была... А почему же я не осталась? Или и правда испугалась того, что меня уже в Гавриловке видели и знают люди? Нет! Или, может, потому, что Нестор сказал сгоряча:

"Если останешься, то не считай больше меня своим мужем"? Тоже нет! Напротив, тут-то непременно бы осталась... Может быть, то, что Нестор пообещал мне сменить обстоятельства? Все не так! Так что же? что?.. Да известно что. Апатия, безразличие ко всему на свете, физическое и духовное бессилие... Эх... какое занудство, какая гадость! не хватило духу довести мысль до чувства.

25 февраля. Выехали из Комаря на Большой Янисель. Тут встретили двух хлопцев. Все выжидают, пока коммунисты сильно допекут. Постояли в Большом Яниселе недолго, ибо получили известия, что туда идут коммунисты в численном большинстве. После обеда переехали в Майорское. Тут поймали трех агентов по сбору хлеба и прочего. Они расстреляны. Сегодня приезжий гуляйпольский житель подтвердил слухи про то, что Савку и еще какого-то хлопца, который был с ним, убили коммунисты. В Янисели узнали, что Лашкевич и Кожин арестованы красными.

26 февраля. Переночевали в Майорском. Стоим пока тут. После обеда выехали через Кременчик на Святодуховку.

27 февраля. Ночевали в Святодуховке. Часов в 10 утра выехали на Туркеневку. Остановились в школе Лупая. Принимали очень радушно. Только пообедали - слышим в селе стрельбу. Выскочили во двор. Выяснилось, что человек 25 кавалеристов ворвались в село со стороны Успеновки и начали стрелять по нашим. Вмиг все наши поднялись на ноги и застрочили по ним из пулемета, а человек 10 кавалеристов погнались за ними. Выбежали на село на гору и быстро исчезли за холмом. Вдруг через несколько минут на вершине показалась цепь пехоты, а между пехотой - кавалерия. Быстро на небосклоне стало появляться все больше и больше войска, которое рассыпалось в цепь и начало идти на Туркеневку. Выделилось человек 30 кавалеристов и двинулось левым флангом в обход. Наши хлопцы, увидев это, быстро возвратились. Мы стояли часа полтора и наблюдали за вражеской цепью. Она сначала шла, потом остановилась, постояла и стала неохотно собираться в кучку. Было видно, что большой охоты наступать фронтом на село не было. Много наших хлопцев были за то, чтобы дать бой, но многие были и против. Врагов было значительно больше, да и в нашу задачу не входило давать пока бои красным, если для этого не было жгучей необходимости. Мы выехали из села. Когда они увидели, что мы оставили село, снова цепью начали наступать. Мы вечером приехали в Шагарово, накормили лошадей и ночью выехали через Гуляй-Поле, Варваровку на Башаул. Ужасно утомили лошадей и сами утомились. Дорога очень трудная - снег намок и почти половина его уже растаяла. Ни санками, ни тачанкою ехать невозможно.

28 февраля. Сегодня встали поздно, потому что вчера поздно и утомленными легли. Вчера вернулись хлопцы, которые оставались в Гуляй-Поле. Сегодня приехали к нам Данилов, Зеленский и еще несколько своих старых хлопцев. Ночуем в Башауле.

29 февраля. На улице непогода. Вода из снега, грязь, туман. Ехать будет очень трудно. Пока еще стоим на месте. Позавтракали и выехали на Воздвиженку. Навестила Рыбальских.

1 марта. Получили известие, что в Рождественке (5 верст) кавалерия и обоз. Ночью приезжали оттуда разведчики и побили одного дядьку за то, что тот на вопрос: "Кто в селе и сколько" дал ответ: "Не знаю".

Позавтракав, выехали на Варваровку. Когда выезжали из села, увидели дедку с обрезом, который вышел для того, чтобы убить жену Кольчиенко, которая ехала с отрядом. Дедка этот был отцом Кольчиенко, у него живет первая жена последнего с тремя детьми. Обиженный поступком сына, старенький отец вместе со своей опозоренной невесткой быстро решили, что во всем виновата "она" и что пусть лучше погибнет "она", чем погибнут четверо. Подъехали к дедку хлопцы и говорят: "Отдай, дед, обрез". - "Берите, - говорит, - я и без обреза ее, подлюку, убью". Хлопцы, смеясь, проехали. Проехал другим переулком и сын с кавалерией и "она" на тачанке, а дедка постоял, потоптался на месте, посмотрел нам вслед и поплелся назад в село.

В Варваровке узнали, что в Гуляй-Поле коммунисты. Будучи с разведкой впереди, встретили о. Стефана, который рассказал, что командир полка тот самый, который был тогда, когда обезоруживали 6-й полк, и который тогда успел скрыться. Постояли в Варваровке около часа и двинулись на Гуляй-Поле. Приблизившись к селу, узнали, что красные делают обыски и кое-кого арестовывают. Дальше узнали, что они быстро выезжают. Выслано было вперед два пулемета и человек 10-12 кавалеристов, которые и погнались за красными. Мы все выехали в село и разместились в своем "уголке". Скоро приехали хлопцы из погони и известили, что ранен и пленен командир Федюхин, много красноармейцев ранено, многие разбежались по полю, и человек 75 гонят пленных. Батьке захотелось видеть командира, и он послал за ним, но посланец быстро вернулся и сообщил, что хлопцы не имели возможности возиться с ним, раненным, и по его просьбе пристрелили его. Пленных же, предупредив, чтобы в третий раз не попадались, ибо живыми не отпустят, - распустили.

Из документов выяснилось, что Федюхин после обезоружения своего 6-го полка сформировал снова "карательный отряд", которому поручено было "производить обыски и реквизиции", а также производить аресты подозрительных лиц в районе махновских банд. Постояли в Гуляй-Поле часа 2 и вечером выехали на Новоселку.2 марта. Переночевали и целый день простояли в Новоселке. Отдохнули немного и кони, и люди. Коммунистов близко не слышно. Часов в 10 утра сегодня поднялись было все на ноги из-за того, что внезапно поднялась стрельба. Как потом выяснилось, это наши неосторожно пробовали пулемет, так что пули ложились у нас во дворе.

Вчера с гуляйпольского лазарета вышло хлопцев 8 и поехали с нами. Сестры милосердия тоже покинули лазарет, где остались только красные, и тоже стали просить, чтобы мы их взяли с собой. Хлопцы взяли их. Ночью сегодня хлопцы взяли миллиона два денег, и сегодня всем выдано по 100 рублей.

Ночуем здесь.

3 марта. Позавтракав, выехали на Конские-Роздоры. Проезжая через Федоровку, узнали, что сегодня там были 6 кавалеристов, которые попросили приготовить 50 пудов ячменя и несколько печеных караваев, а также сказали, чтобы сегодня федоровцы ждали Махно.

Прибывши в Роздоры, узнали, что тут красные отомстили невинным роздорцам за то, что нами было убито тут пять коммунистов, - они расстреляли председателя, старосту, писаря и трех партизан. В волость была брошена бомба. Хозяйку, у которой мы останавливались, избили красные, и все имущество в доме пограблено. Ночевать остановились тут. На дворе ненастье. Сейчас идет дождь. Дорога теперь очень трудная.

4 марта. Печальный сегодня день. Встали под выстрелы из винтовок. Быстро собрались и приготовились. Ночью с Полог приехали красные и стали на рассвете наступать. Еще ночью враги захватили двух наших кавалеристов и арестовали человек 20 местных повстанцев. Товарищ Середа с пулеметом, как и всегда, первый вклинился своею тачанкой во вражеский стан. От него не отставал и второй пулеметчик, т. Литвиненко. Кавалерия наша еще не успела подскочить, как силы красных из пулеметов и винтовок застрочили по вырвавшимся вперед махновцам. На этот раз нашим героям не повезло: вражеская пуля попадает Литвиненко прямо в лоб, вторая пуля тяжело ранит Середу, третья убивает коня в тачанке, четвертая пронизывает плечо кучера. Тут только прискакала наша кавалерия, подоспела и пехота и вынудила врага показать пятки. Наши взяли три пулемета, человек 20 убили эстонцев и поляков, многих ранили и отбили арестованных махновцев. Далеко за врагами не гнались. Скоро собрались вместе и простояли еще часа два, и выехали в Федоровку. С нами выехали человек 25 роздорцев. Смерть т. Литвиненко произвела на многих тяжелое впечатление - давно уже наш отряд не имел такой утраты, как сегодня.

5 марта. Все тихо и спокойно сегодня. На улице светит солнышко и вместе с ветерком здорово сушит. Снег почти уже растаял - остался только по балкам и по лощинам, а на пригорках уже просохло и выбивается из земли молоденькая травка. Озимые в степи начинают зеленеть. Вчера видела на поле мышь, которая уже вылезла из земли, почуяв весну.

Проведали раненого Середу. Он поправится, только ему нужен покой. Его и кучера мы оставляем тут. Навестил нас Иваненко, известив про то, что Капельгородский арестован.

Приехал Голик с Гуляй-Поля, напечатал обращения к крестьянам и рабочим. В Гуляй-Поле и окрестностях сейчас никого нет.

6 марта. Позавтракав, выехали с Федоровки на Новоселку. Остановились на старой квартире. Хозяин тут очень симпатичный человек. Сегодня он нагнал самогон и угостил нас. Нестор выпил и вел себя относительно меня очень нахально.

7 марта. Часов в 8 утра выехали на Шагарово, оттуда на Гуляй-Поле. Дорога невозможная. Шестеро лошадей не в силах тянуть одну тачанку. Еще с Новоселки батька начал пить. В Варваровке совсем напился как он, так и его помощник Каретник. Еще в Шагарово батька начал уже дурить - бессовестно ругался на всю улицу, верещал как ненормальный, ругался и в хате при малых детях и при женщинах. Наконец сел верхом на лошадку и поехал на Гуляй-Поле. По дороге чуть не упал в грязь. Каретник уже начал дурить по-своему - пришел к пулеметам и начал стрелять то с одного пулемета, то с другого. Засвистели пули низко над хатами. Поднялась паника. Тогда быстро выяснилось, что такую стрельбу поднял сдуру пьяный Каретник.

Приехали в Гуляй-Поле. Тут под пьяную команду батьки начали вытворять нечто невозможное. Кавалеристы начали бить нагайками и прикладами всех бывших партизан, каких только встречали на улице.

Сегодня воскресенье, день ясный, теплый, людей на улице много. Все вышли, смотрят на приехавших, а приехавшие как бешеная дикая орда несется на конях, налетают на невинных людей, ни с того ни с сего начинают бить, приговаривая: "Это тебе за то, что не берешь винтовку!.." Двум хлопцам разбили головы, загнали по плечи одного хлопца в речку, в которой еще плавает лед. Люди испугались, разбежались. Стали ворчать тихонько гуляйпольцы по углам, а открыто боятся высказать свое недовольство против махновцев - страх напал на всех. Да и правда, как забитым, запуганным, замученным, обобранным, обессиленным всякими властями крестьянам протестовать против насилия пьяных махновцев - их сейчас сила, их и воля.

12 марта. Дни стояли в Гуляй-Поле. Сюда приехал Тарановский. Приехали сюда еще человек 35 хлопцев с лошадьми, только седла есть не у всех. 10 марта вечером по пологовской дороге показалась кавалерия. Выехали им навстречу и обстреляли. Со стороны кавалеристов не было ни одного выстрела. Приехавших взяли в плен. Выяснилось, что это 23 человека красных, присланных из Таганрога мобилизовывать лошадей. Их обезоружили и отпустили. 11 марта вечером был спектакль, посвященный памяти Т. Г. Шевченко. Наших там было много. Все прошло хорошо.

Все эти дни много пили. Скандалили мало. Выпивши, батька становился очень разговорчивым и заинтересованным "чистотой и святостью повстанческого движения". Сегодня переехали в Успеновку.

13 марта. Стоим в Успеновке. Батька и сегодня выпил, разговаривает очень много. Бродит пьяный по улице с гармошкой и танцует. Очень привлекательная картина. После каждого слова матерится. Наговорившись и натанцевавшись, заснул...

14 марта. Сегодня переехали в Большую Михайловку. Убили тут одного коммуниста. Переехали в Гавриловку. Выезжая 15 марта из Б. Михайловки, убили в лесу Михайловского повстанца за грабежи и насилия, которые он чинил в своем селе. В Гавриловке взяли с собой Феню и поехали в Андреевку, где и заночевали.

16 марта. Утром выехали на Комарь. Только выехали за село, как получили известие, что в Мариентали есть отряд кадетов, который убил одного нашего хлопца и обстрелял остальных, которые приехали туда обменять лошадей. Наши решили сразу же пойти на этот хутор и побить кадетов. Конные сразу же отделились и пошли в обход. По правому флангу ехала и я с хлопцами. Подъезжая к хутору, увидели, как с хутора выскочили несколько конных и пеших, которые бросились бежать. Быстро вошли в хутор и начали обстреливать хаты. Убегавших догоняли и убивали на месте. Кто-то с краю поджег солому. В несколько хат бросили бомбы. Быстро со всем было покончено. Выяснилось, что тут отряда никакого не было, а была местная вооруженная организация, которая и убила нашего казака. За это необдуманное убийство дорого заплатил Мариенталь - почти все мужчины, за исключением очень старых и очень молодых, были убиты, говорят, что есть погибшие женщины; примерно час наши хлопцы ощущали себя в хуторе хозяевами, забрали много лошадей и прочего. Выезжая с хутора, в степи, в бурьяне нашли двоих, которые спрятались тут с винтовками. Их порубали. Приехали в Комарь. Тут греки выдали нам одного немца, который, скрываясь, пересек речку и спрятался у них. Его тоже добили.

На улице было солнечно, тепло и сухо. Пообедав, наши все пошли погулять к реке. На берегу лежал убитый. Возле него собралось много людей. Когда мы появились на берегу, внимание людей было обращено на нас. Мы подошли к лодкам. Тут люди часто ездили на другой берег и не давали воде замерзнуть, в то время как с обоих боков неширокой водяной дорожки был лед. Мы сели на лодку и переехали на тот берег. Постояв там немного, вернулись назад. Под берегом подурили немного, обрызгали кое-кого водой и пошли домой. Тут мы узнали, что верст за 20 от нас в с. Андреевке Бахмутской волости есть карательный отряд большевистский. Назавтра решили помериться с ним силами.

17 марта. Утром выехали на Богатырь и дальше на Андреевку. В Андреевке действительно была 3-я рота 22-го карательного полка. Когда, выехав из Богатыря, переезжали речку Волчью, на той стороне возле мельницы на холме заметили двоих кавалеристов, которые, заметив нас, очень быстро подались на Андреевку.

Наша кавалерия с батькой во главе рванулась вперед. Когда мы подъехали к селу, то сразу поднялась стрельба. Застрочил и пулемет. Кавалерия бросилась в село, пехота осталась далеко сзади. Вскоре нам сказали, что наши захватили в плен человек 40. Мы въехали в село и на дороге увидели кучку людей, которые сидели, а некоторые и стояли, и раздевались. Вокруг них крутились на лошадях и пешие наши хлопцы.

Это были пленные. Их раздевали до расстрела. Когда они разделись, им приказали завязывать друг другу руки. Все они были великороссы, молодые здоровые парни. Отъехав немного, мы остановились. По дороге под забором лежал труп. Немного дальше во дворе больницы лежал еще один труп. Тут на углу стоял селянин с бричкою, запряженной четверкою, на которой был взятый у красных пулемет. Тут же стояла еще одна подвода с винтовками. Вокруг крутились наши хлопцы и собралось много селян. Селяне смотрели, как сначала пленных раздевали, а потом стали выводить по одному и расстреливать. Расстрелявши таким образом нескольких, остальных выставили в ряд и резанули в них из пулемета. Один бросился бежать. Его догнали и зарубали.

Селяне стояли и смотрели. Смотрели и радовались. Они рассказывали, как эти дни этот отряд хозяйничал в их селе. Пьяные разъезжают по селам, требуют, чтобы им готовили лучшие блюда, бьют нагайками селян, бьют и говорить не дают. Постояв тут немного, поехали в центр. Тут было много селян. Им раздали листовки и провели митинг.

Остановились по дворам на один-два часа покормить очень уставших лошадей. Только мы немного перекусили, смотрим - ведут хлопцы нам во двор очень маленького серенького коня-стригунца. Это возвратились хлопцы, которые погнались было за убегавшими, перебили их, убили и командира, а его конька привели нам показать. Постояв немного и покормив лошадей, двинулись на Богатырь ночевать...

18 марта. Провели тут митинг. Арестовали по доносу 3-х человек, но греки стали их горячо отстаивать, и мы их освободили. Оставили тут т. Огаркина для организации и выехали на Большой Янисель. Тут встретили т. Лашкевича. Встреча была очень радостная. Все с ним целовались, обнимались, расспрашивали. Рассказывали ему, как нам жилось, расспрашивали его, как он бежал от коммунистов. Первая радость от встречи прошла. Начали говорить о деле. Дело в том, что, оставляя рождественскими праздниками с. Гуляй-Поле, т. Лашкевич вывез с собой 4 1/2 миллиона общих денег. Его про них спросили. Он замялся, говорит, что я вам расскажу, где дел их. А тем временем к штабу стали подходить бывшие партизаны греки и с возмущением рассказывать, какую разгульную жизнь вел Лашкевич, швырял деньги, как сам хотел, устраивал балы, вечеринки, делал богатые подарки любовницам, платил им по 200000 за "визит" и так далее.

Была создана комиссия, которая бы расследовала это дело и потребовала у Лашкевича отчет. Расследование и допрос т. Лашкевича показали, что из 4 1/2 миллионов у него осталось только сто пять тысяч рублей. Сделав отчет, т. Лашкевич пригласил нас всех к себе поесть новое для нас греческое блюдо чир-чири, или чебуреки. Я и Феня пошли. Нестор рано лег спать и отказался. Наши хлопцы тоже отказались. Мы пришли и застали там Старика и Буданова. Познакомились с хозяином, очень симпатичным греком. Выпили по чарке, попробовали чир-чири, которые нам очень понравились, и разошлись. Лашкевич нас провожал до дома и нес тарелку с чебуреками для батьки. У нас дома еще поиграли в "дурачка" и разошлись.

19 марта. Сегодня хлопцы пошли к Лашкевичу за оставшимися деньгами и тут же хотели его арестовать. Однако он показался им таким жалким, что они решили его пока не трогать.

Нестор, Буданов, Петренко и остальные поехали в с. Времьевку, которая тут поблизости, провести митинг. На улице было ясно, тепло. Мы все вышли на улицу. Вскоре пришел и Лашкевич. Он подошел сразу к хлопцам. Те холодно с ним поздоровались и неохотно отвечали на его вопросы. Он перешел на эту сторону улицы к нам. Поздоровался. Спросил, где хлопцы. Пообещал мне достать документ и помочь устроиться с квартирой тут же в Янисели. Я поддакивала и давала ему поручения, зная, что этот человек будет через полчаса, час расстрелян. Он вежливо извинился и отошел от нас. Собрался идти домой. Его позвал Василевский, взял под руку, повел. Его арестовали и приставили патруль. Скоро приехал батька и прочие. В центре собрались люди. Лашкевичу связали руки и вывели на площадь расстреливать. Гаврик, сказавши ему за что, прицелился и взвел курок. Осечка. Второй раз - тоже осечка. Лашкевич бросился удирать. Стоявшие тут же повстанцы дали по нему залп, второй. Он бежит. Тогда погнался за ним Лепетченко и пулями из нагана сбил с ног. Когда он упал, а Лепетченко подошел, чтобы пустить ему последнюю пулю в голову, он повел глазами на него и сказал: "Зато пожил"...

Через несколько минут привели еще одного повстанца, который быстро разбогател, и тут же на улице расстреляли. После этого был проведен митинг, где пояснили и про казнь этих двоих. Селяне остались довольными. Кое-кто из селян высказался: "Видно, что тут закон есть, вот чужого все-таки не трогай..." Вечером я попрощалась с хлопцами и переехала в с. Времьевку, где и думаю остаться на некоторое время.

20 марта. Сегодня на новой квартире. Начинаем с Феней оседлую жизнь. Чистимся, моемся, латаемся целый день. Перед обедом вышли погулять. Пошли на речку. Ужасно потянуло к своим. Мелькнула мысль, что они еще в Янисели. Как-то грустно и тяжело стало на душе...

Вернулись домой. Вдруг смотрим - из-под прошлогодних листьев пробился и расцвел голубенький цветочек, а там второй, третий. Мы начали собирать эти первые весенние цветочки (у нас их называют брандушами) - предвестники скорого тепла и солнышка. Сразу сделалось как-то легче на душе и веселее на сердце. Нарвали цветов, вернулись домой... Сегодняшний день показался очень длинным.

21 марта. Встали поздно. На улице ненастье: ветер и дождь целый день. Немного почитали, немного пописали, потом проговорили час с хозяевами. Выходит, что селяне знают, что я тут осталась.

22 марта. Ненастье. На душе пусто и грустно. Настали для меня тихие, серые, однообразные дни. Полное спокойствие души и тела, как и хотелось.

23 марта. Хорошая погода. Солнышко светит и уже немножко греет. Было бы совсем тепло, если бы не дул страшенный ветер. Перед обедом пошли побегали по берегу, погуляли. Нарвали снова цветочков.

Хозяин, у которого мы живем, очень тревожится - сегодня он услышал, что в Павловке стоят коммунисты, которые забирают у селян хлеб и прочее. Янисельцы и времьевцы очень встревожены и напуганы этим известием. Не сегодня-завтра нужно и сюда ждать страшных гостей, которые придут грабить добытое тяжелым трудом крестьянское добро. Павловцы послали двух мужиков в погоню за батькой Махно, чтобы пришел со своим отрядом и помог селянам прогнать русских грабителей и насильников.

Учитывая, что Янисель, Времьевка и Нескучное знают про то, что я тут осталась и что коммунисты быстро могут быть здесь, хозяин советует нам выехать отсюда. На завтра на утро мы это дело и отложили.

24 марта. Сегодня утром выехали одной подводой с села, за селом пересели на другую подводу в направлении Кременчика, дорогою же решили поехать в Успеновку, а потом на хутор Широкий к учительнице Лиде. Так и сделали. Лошадок в подводе было запряжено две, и те худенькие и маленькие, как жеребята. Еле они нас тянули. А дорога трудная, да и неблизкая - верст 40 будет. Заехал наш ездовой к одному хуторянину, своему знакомому, подпряг третью лошадку, и поехали потихоньку. Было облачно и словно бы собирался дождь. Дул холодненький ветерок. Ехали часов шесть с лишним. Закутанным в платки, одетым в белые крестьянские кожухи, нам было дорогой тепло и весело. Весело нам было и оттого, что мы лишились своего боязливого хозяина, который боялся за нас и особенно ночью себе и нам нагонял такой паники, что сон совсем бежал с глаз и ночь оборачивалась в бескрайнюю пытку, пытку страха прихода коммунистов. Весело было и оттого, что мы так хорошо скрыли следы направления, куда поехали, весело было и оттого, что наши кони так плохо бегут, и оттого, что постромок у пристяжной лошадки разорвался, и оттого, что в своих кожухах мы так были похожи на крестьянских тетушек, что нас, наверное, и свои не узнали бы, - словом, от всего нам было весело и мы почти всю дорогу смеялись. Да и возчик наш был веселый парень и, как только мы замолкали, обязательно что-нибудь выкинет и снова рассмешит.

Под самым хутором Широким встретили Лизу, которая ехала в Успеновку. Она перешла на нашу подводу, и мы приехали в школу. На квартире у нее застали кавардак ужасный и холод. Сразу же мы взялись все трое наводить порядок. Эта подметает, та моет, эта топит...

26 марта. Встали часов в десять все здоровые. Только в нашей комнате было очень холодно. Лиза поехала в Успеновку, а мы с Феней начали хозяйничать. После обеда приехала Лиза. В Успеновке говорят, что в Гуляй-Поле махновцы и что в Жеребке коммунисты выгнали селян копать окопы. Целый вечер ждали к себе Павлушу, Лепетченко, который обещал вечером прийти, но его не было.

26 марта. Вчера долго с вечера разговаривали и проснулись сегодня часов в 8. На улице тучи, накрапывает дождик, вставать не хочется. Провалялись в постели до 10. После обеда начался дождь. Мы с Феней прибрали в хате, а Лиза все бегает по хутору и выпрашивает у селян то хлеба, то молока, то ведерко для воды, то солому... Вечером читали, говорили...

27 марта. Сегодня тоже встали поздновато. Распределили работу по дому между собой. Лиза у нас главным образом по продовольственным делам. Феня прибирает в комнатах, а я топлю печь. Позавтракав, мы с Лизой пошли погулять. Вышли на улицу и увидели на холме усадьбу. Пришли, все там облазили, наломали в садике зеленых веточек, нашли в одном хлеве пару голубиных гнездышек, побывали на всех чердаках, обследовали все комнаты, погреба, садики, словом - все, что там было. Домой пришли уставшие, голодные. Застали Феню с тремя молодухами, поговорили про то, про се. Мы с ними немножко посмеялись, одной я погадала на картах, предупредив, что буду врать. Так-сяк пообедали. После обеда у меня сильно разболелась голова. Пролежала до вечера. Вечером возле школы собрались девчата и парни. Сильно жалела, что не могла к ним выйти.

28 марта. Воскресенье. Сегодня воскресенье. Мы были еще в постели, как уже какой-то мальчик принес нам завтракать. Мы встали. Характерно, все хуторяне едят постно, нам же, зная, что мы едим скоромно, какая-то хозяйка напекла скоромных на яйцах блинов, наварила яиц и прислала. Сели мы завтракать, когда одна молодуха приносит нам свеженьких бубликов. Через полчаса какая-то девушка принесла мисочку семечек. Позавтракав и прибравшись везде, вышли мы к воротам. К нам подошли парни и мужчины. Поговорили с ними про то, про это. Один мужчина ехал на Успеновку, с ним села и Лиза. Погуляли мы с мужчинами часа два, замерзли и пошли в хату".

С марта по сентябрь метался Нестор Махно по украинским степям, ускользая от погони, теряя хлопцев в боях с разрозненными частями красных. Но и чужих хлопцев махновцы не жалели. Вот отрывки из сводки штаба Украинского фронта за лето 1920 года. Это не только добавка к жутким сведениям Галины Кузьменко, но и подтверждение тому с другой, так сказать, стороны:

"5 июня. На станции Зайцеве прервана телефонная и телеграфная связь, разграблен поезд, убиты коммунисты.

8 июня. На станции Васильевка взорван железнодорожный мост.13 июля. На станции Гришино разграблен склад, убиты коммунисты.

26 июля. В Константиноградском уезде за два дня убито 84 коммуниста.

12 августа. В Зинькове убито 20 членов КП(б)У и семь работников сельских и рабочих организаций.

16 августа. В Миргороде разграблены склады, убиты красноармейцы".

Обстановка на Левобережной Украине вдруг вновь круто изменилась с начала осени 1920-го. Пользуясь тем, что главные силы Красной Армии были отвлечены на советско-польский фронт, остатки белых армий сумели в Крыму окрепнуть. Деникин передал власть генералу Врангелю. Тот суровыми мерами навел порядок в расстроенных войсках, которые теперь назывались "Русской армией", принял ряд узаконений, которые несколько смягчали прямолинейность прежних "добровольцев". 6 июня Врангель начал наступление в Северной Таврии. Белые, используя лучшие боевые качества своих войск, нанесли поражение советским армиям, быстро заняли нижнее течение левого берега Днепра и вышли к востоку на рубеж Александровск (Запорожье) - Бердянск.

Махно и его атаманы выжидали. Ослабленные полугодовыми преследованиями красных, они рады были передышке, но не спешили с решением. Как обычно, при любой благоприятной возможности Нестор держался со своими отрядами вблизи Гуляйполя. Аршинов утверждал, что в ставку Махно прибыл некий посланец Врангеля с предложением о сотрудничестве, ибо "Русская армия идет исключительно против коммунистов с целью помочь народу избавиться от комунн и комиссаров". Письмо якобы подписал начальник штаба Врангеля генерал Шатилов, приводится дата и место подписания: "18 июня (1 июля) 1920, г. Мелитополь". Советский историк М. Кубанин, допущенный в 20-х годах к архивам ГПУ, ссылается на сохранившуюся фотокопию мандата врангелевского офицера на переговорах с Махно. О том же событии кратко, но безусловно свидетельствовала мне и Г. Кузьменко. Все три источника единодушно утверждают, что несчастного посланца махновцы расстреляли и объявили об этом как можно более громко.

Ну, видимо, посланец от врангелевцев побывал в Гуляйполе, более осмотрительная политика нынешних белогвардейцев, в противовес Деникину, подобное соглашение предполагала. К тому же многие бывшие "добровольцы" и казаки по собственному опыту могли оценить боевую силу быстрых тачанок Махно. Так не разумнее ли приобрести в его лице союзника, нежели врага? Ясно и то, что Нестор Махно и все его присные никак не могли принять союза с Врангелем: "обновленная" белогвардейщина была для трудящихся столь же неприемлема, как и прежняя, "добровольческая", в те накаленные времена оттенки программ плохо различались. А Махно не был авантюристом или кондотьером, каких развелось множество вокруг, он твердо держался родной почвы, отчего и имел верную опору. Опять-таки Махно было выгодно публично отмежеваться от "барона Врангеля", а лучший тут выход - всенародно убить посла, потом же похвастаться этим. Ну, тут Махно не первый, не последний.

Однако возможность соглашения Махно - Врангель чрезвычайно встревожила третью, сильнейшую сторону - советскую. Угроза эта, случись она на деле, могла бы существенно изменить всю расстановку сил на Юге России. В августе в центральной, а особенно - украинской советской печати появились сообщения о тайном союзе махновцев с крымскими белогвардейцами. Верили в Москве таким сведениям или нет, неважно; публикации подобного рода бросали тень на популярного батько среди украинского селянства.

Как сообщал осведомленный Я. Яковлев, 20 сентября в ставку Махно прибыл уполномоченный Реввоенсовета Южного фронта В. Иванов (кто он такой, установить не удалось, возможно, тут кличка). Есть свидетельство, что сам батько проявлял некоторые колебания относительно союза с красными, а С. Каретников и бывший левый эсер Д. Попов прямо выступали против. Но делать было нечего, деваться некуда: махновцы подписали соглашение с правительством Советской Украины, сделали это в Харькове В. Куриленко и Д. Попов (сам батько благоразумно оставался в степи со своими хлопцами). Предусматривалась амнистия всем махновцам и анархам, находившимся в советских тюрьмах и лагерях, возможность издания газет, участия в выборах в Советы, но главное - отряд повстанцев включался а состав советских войск (это соглашение подписали М. Фрунзе, С. Гусев (Драбкин) и бывший венгерский военнопленный Б. Кун). Особо оговаривалось, что махновцы не должны принимать дезертиров из Красной Армии в свои ряды (охотников-то находилось немало...).

Действительно, в Харькове стала издаваться газета "Голос махновца", красные части перестали теснить отряды батькиных атаманов, но решающим стало то, что после 15 октября в Северную Таврию выступил сильный отряд Махно. Он находился под командованием старого сподвижника батько Каретника и состоял из конного подразделения во главе с другими сподвижниками Марченко и пехотно-пулеметной группы на тачанках, всего, как дружно сообщают очевидцы, около 3500 бойцов. То была сильная и хорошо вооруженная по тем временам группа. Махно, естественно, с красными частями не пошел (и не зря: с Куриленко, Каретниковым и Поповым они больше не увиделись). Сообщили: болеет, мол, батько... Любопытно, что Галина Кузьменко полвека спустя кратко, но твердо это мне подтвердила:

- Во время боев у Перекопа Нестор, будучи серьезно ранен, находился в Гуляйполе.

И красные, и махновцы понимали, что соглашение их - до поры. Последние с присущей им политической простотой об этом даже заявляли вслух.

В последних числах октября Красная Армия (вместе с махновским отрядом) выбила врангелевские войска из Северной Таврии. Готовился решающий штурм крымских перешейков. 5 ноября был отдан приказ Фрунзе, согласно которому махновцы должны были наступать в составе 6-й советской армии. Те выполнили приказ и успешно перешли холодный Сиваш, а потом устремились в Крым.

За ними пристально наблюдали, а наблюдатели без труда заметили многочисленные случаи, когда махновские хлопцы пополняли свои седельные сумки или тачанки барахлишком из богатейших крымских дворцов и вилл. Это охотно смаковалось потом в советской печати. Было такое, только красные кавалеристы порой тоже подобным не брезговали, так что как смотреть. А советское военно-политическое руководство смотрело холодно и просто: представился удобный случай нанести сокрушающий удар по неуловимому батько. Уже 23 ноября (недели не прошло после занятия Крыма!) Фрунзе отдал приказ включить "все части армии Махно в состав 4-й армии", что означало, по сути, их расформирование; правда, было добавлено, что советское командование "до 26 ноября будет ждать ответа от т. Махно". Из Гуляйполя ответа к указанному сроку не поступило (да и неизвестно, попал ли приказ туда и отсылался ли вообще), а махновские командиры отказались расформировываться.

Махновцы были окружены и в ночь на 27 ноября внезапно атакованы и разгромлены, Каретникова убили в бою. Тогда же в Харькове арестовали махновских представителей и вскоре расстреляли их. Но не всех махновцев удалось истребить в Крыму. Остатки конницы и тачанок во главе с Марченко сумели 7 декабря прорваться через Перекоп, теперь уже в обратном направлении, и уйти в степь. Вскоре эти остатки прибыли в ставку батько. "Махно был угрюм, - описывал позже Аршинов. - Вид разбитой, почти уничтоженной конницы сильно потряс его".

Но махновцы сдаваться не думали.

Нескончаемые мелкие стычки продолжались в начале 1921 года между махновцами и советскими частями. Обе стороны несли потери, порой приметные. Так, 3 января на переходе по степной дороге махновцы настигли начдива Первой Конной Пархоменко и убили его вместе с конвоем. Погибли или взяты в плен (и погибли тоже) многие махновские атаманы, а сам батько 14 марта получил тяжелое ранение в ногу, с тех пор и до конца жизни он сильно хромал. (Галина Андреевна рассказывала мне, что роковая эта пуля была разрывная.) Весенняя распутица положила естественный предел всем передвижениям и стычкам. А весна предполагалась стать весьма примечательной - Ленин публично отказался от "военного коммунизма", гражданам Советской России были возвращены основные хозяйственные свободы и кое-какие гражданские. Все же некая надежда забрезжила над измученной и истерзанной Россией.

Ленин плохо знал народную жизнь, полвзрослого своего бытия прожил вне России, интересы подлинных "рабочих и крестьян" представлял себе сугубо умозрительно, через искаженные марксистские очки. Однако чутьем, инстинктом выдающегося политика он безусловно обладал, он доказал это и на II съезде своей тогда еще слабенькой партии, и в апреле 1917-го, и в дни заключения Брестского мира, - но с особым блеском он проявил эти свои дарования весной того самого 1921-го. Он понял (видимо, почувствовал): кто дает народу передышку, покой и отдых хоть на несколько лет, за тем сегодня пойдет вся изнуренная Россия. Он круто повернул руль - и выиграл как политический лидер.

За время бесконечных насилий, что тянулись в России с 1914-го, а по сути - с 1905-го, за эти долгие годы народила целый слой кондотьеров из числа тех, о ком еще триста лет назад, во время страшной гражданской войны в средневековой Германии, сказано было, как припечатано: "война кормит войну".

С поздней весны 1921-го к Махно стекалось множество этих самых "кондотьеров войны", а мирные селяне потихоньку разбегались по домам. Но грозный батько по-прежнему оставался силен, смело и решительно передвигался, ускользая от сильных противников, и громил слабейших. И тут Нестор Махно сделал одну-единственную, пожалуй, военно-политическую ошибку. Он не учел того, что теперь политика стала заменять силу, он не почувствовал громадной усталости украинского селянства, своей социальной опоры, и решил, переоценив свои силы, пойти штурмом на столицу Украины - Харьков.

Операция эта произошла в середине мая 1921-го, окончилась, что можно было предположить, полной неудачей. (К сожалению, никаких подробностей об этом деле в источниках не сохранилось.) Дальше - больше. На Полтавщине, в лесистой пойме реки Сулы, махновцы были врасплох застигнуты красными частями и потерпели полное поражение, случилось это в последних числах июля. Не раз терпел неудачи Нестор Иванович Махно, однако каждый раз пополнялся новыми силами. Теперь приток этих сил иссяк. И вот приближающийся итог: селяне, его социальная опора, устали, хлопцы разбегаются по хатам.

Надо делать вывод: Нестор Махно пережил махновщину, тем более свою "махновию". О том, что от него разбежались партизаны, молодые селянские хлеборобы, уже говорилось, как и о том, что вокруг него стал стекаться и отстаиваться всякий сброд. Увы, это правда.

О последних неделях пребывания Махно и махновцев на Украине почти ничего не известно. По скупым, но достоверным сведениям, его в это время окружали именно те самые "кондотьеры". Это и наложило на всю историю махновского движения и в особенности - на его образ народного вожака неприятную тень. Так, это правда. И еще: из всех старых сподвижников около перераненного батько остался только Левка Задов. Он и ушел с Махно за кордон, но потом вдруг возвратился в СССР. И тут начинается самое любопытное: махновского обер-палача не только не казнили, но даже взяли на штатную должность в ГПУ. Там он и прослужил до конца 30-х, когда в советских верхах, в том числе и своих, чекистских, начали убивать всех без разбора. Однако сын Левки Задова, носивший подлинную фамилию отца - Зиньковский, стал офицером советского Военно-Морского Флота и уже после войны вышел в отставку в звании контр-адмирала. Никаких данных нет, но можно предположить, что Задов был "внедрен" к Махно "органами" еще в самом начале махновского движения... Вполне возможно: ВЧК и не такие мероприятия проводила.

В середине лета стало ясно: долго гулять Махно и его остаткам не придется. Как всегда, Нестор Иванович не колебался в принятии крутых решений. 13 августа, отовсюду преследуемый, ведя с собой лишь сотню отпетых войск, он из родных мест пошел к Днепру, а через три дня, около Кременчуга, переправился через реку на лодках, каким-то образом даже лошадей сумели перевести, но много оружия и имущества бросили. Здесь их накрыли красные, учинили запоздалую стрельбу, Махно получил ранение, но легкое. 19 августа на реке Ингулец махновцев опять нагнала красная кавалерия, атаку удалось отбить, оторваться от преследования, но путь оставался теперь один - за кордон.

Преследуемые по пятам, махновцы отходили в сторону румынской границы. 22 августа Махно получает новое пулевое ранение - в затылок, правда, скользящее, но довольно тяжелое. Его кое-как вынесли из боя (Галина Андреевна о тех эпизодах не вспоминала ничего - она женщина, а женщины о неприятном рассказывать не любят). 26-го в стычке с красными последняя махновская сотня опять понесла потери, но Махно, не потеряв от боли и потери крови твердости воли, вновь уходит от преследования, круто поменяв свой маршрут, и 28 августа переходит Днестр - в Румынию. Жизнь свою и своей жены он спас, но память о себе оставил в родных местах, скажем так, своеобразную. Но здесь уже открылась совершенно новая глава в судьбе Нестора Махно и его молодой супруги. Теперь самое время возвратиться к "Автобиографии" Галины Андреевны Кузьменко, уже цитированной в начале книги; автограф она отдала мне в 1969 году.

"В августе 1921 года вместе с мужем в составе небольшого отряда перешла через Днестр в районе Бельцы и попала в Румынию. Весной 1922 года из Румынии перебралась вместе с мужем и десятью (наверху слова написано - "несколькими" - С. С.) сотоварищами в Польшу, где была посажена в лагерь Щалково. Я снеслась с советской миссией в Варшаве. Здесь вскоре польские власти меня, мужа и еще двух товарищей обвинили в подготовке вооруженного восстания в Восточной Галиции с целью оторвания таковой (Галиции) от Польши и присоединения к Советской Украине и посадили в тюрьму в городе Варшаве. В тюрьме мы просидели 14 месяцев, после суда были все освобождены. В тюрьме я родила дочь Елену 30 октября 1922 года.

По освобождении из тюрьмы мы с мужем переехали из Варшавы в город Торн (это в Восточной Пруссии тогдашней Германии. - С. С.). Через несколько месяцев в 1924 году из Торна выехали в город Данциг с намерением через Берлин переехать в Париж. В Данциге мы были арестованы. Немцы выразили недовольство тем, что Махно с 1918 года со своими отрядами изгонял немцев-"колонистов" из Украины. Мужа заключили в крепость, а меня в тюрьму. Через несколько дней я с ребенком была освобождена и уехала через Берлин в Париж. Через год, приблизительно, муж бежал из данцигской крепости и тоже прибыл в Париж. В Париже он понемногу работал на разных работах, то декоратором на киностудии, то сапожником, то в редакции анархистской антимилитаристской газеты, то занимался плетением туфель, то оставался без работы. Сотрудничал в анархистском журнале "Дело труда" и писал свои мемуары. Много и подолгу болел, он был болен туберкулезом еще с царской каторги, и в июне 1934 года умер от туберкулеза. Я в Париже также работала, то на фабрике, то в швейных мастерских, то поваром, то репетитором. Работала также в 1927-1928 годах в одной советской организации "СУГУФ" (Союз украинских громодян у Франции) в качестве экспедитора газеты "Українськи Вісти", заместителя секретаря "СУГУФа", пока газета не была прикрыта и всем главным участникам организации не было предложено покинуть пределы Франции. Прожила я в Париже до 1943 года, оставаясь последние годы безработной. В 1943 году во время второй мировой войны я переехала из Парижа в Берлин, где жила и работала в то время моя дочь. После занятия Берлина русскими, 14 августа месяца 1945 года я с дочерью были задержаны и в конце 1945-го отправлены в киевскую тюрьму. В августе 46-го года я была осуждена ОСО по ст. 54 пункту 13 на восемь лет ИТЛ, которые и отбывала в Дубравлаге. По окончании срока 15 августа 1953 меня задержали еще около девяти месяцев и освободили только 7 мая 1954 г., после чего я прибыла в г. Джамбул".

Даты и подписи нет. Написано чернилами рукою Г. Кузьменко. Вверху листа помета: "По возвращении для ОВИРа".

Этот документ здесь публикуется впервые. Грустно, тяжело его читать. Трагический итог деятельности Нестора Махно, как политика, нам уже ясен, однако полезно и поучительно проследить его жизненный путь до конца. Источников тут крайне мало, они скудны и не всегда достоверны, последуем же далее по канве биографии Махно, очерченной его супругой, по сути, единственным свидетелем последних лет его жизни. К счастью, ее рассказы сохранились для нас.

Отряд Махно румыны разоружили, а популярного батько поспешили как-то изолировать (в боярской Румынии крестьяне тоже не прочь были взбунтоваться, популярный народный вожак тут был тоже опасен). Но Махно нельзя удержать в клетке, даже если она относительно просторная. Истомленный и израненный, он организует побег.

О дальнейшей судьбе Нестора Махно тоже имеется единственный источник - краткие воспоминания Галины Андреевны. К сожалению, они записаны не на пленку и не по стенограмме (я владел основами ее), а по памяти, конспектом (так получилось по некоторым бытовым обстоятельствам). Вот почему излагаю сюжет, исключительно важный, не в цитате, а своем переложении, за суть и смысл ручаюсь, но фразеология тут моя, а не ее.

Махно, ей и "нескольким товарищам" (ясное дело, что число их сокращалось) удалось убежать все-таки из Румынии в Польшу. Было это, видимо, на рубеже лета 1922-го, в тогдашней Польше внутренняя обстановка была весьма острой: Советское правительство после проигранной войны 1920-го отдало полякам громадные пространства, населенные исконными украинцами, а в Варшаве правили тогда сугубые польские националисты. Ясно, какие чувства испытывали к новоявленной столице украинские селяне. Поляки (их правители, точнее) отлично понимали, какого опасного для них противника они изловили: Махно, его присных и молодую жену, находящуюся уже на поздних месяцах беременности, заключили в концлагерь (то была бледная копия тогдашних советских Соловков. - С. С.). Здесь Махно связался как-то с советскими спецслужбами, осевшими в варшавском посольстве. Как и что было, ничего не известно, однако Г. Кузьменко твердо запомнила следующее: ее, как беременную женщину, легко выпускали из лагеря "на волю". Конечно, обыскивали при этом, но Махно писал краткие послания на кусочке ткани, а она зашивала их в подкладку платья и выносила за проволоку, кому-то передавала. Ясно, что польская контрразведка это простейшее дело уловила. Ее, Махно, кого-то еще арестовали и поместили в варшавскую тюрьму, обвинение было по тем временам грозное: попытка заговора против государства. Как будто Махно обещал поднять восстание украинских селян против Польши. (Которая в тогдашней советской печати совершенно справедливо именовалась "панской" - власть там была сугубо реакционная и националистическая. - С. С.)

Тут, в тюрьме, порядки в которой оставались куда мягче, чем в тогдашних Соловках или тем паче в позднейшей Воркуте, Галина Андреевна произвела на свет свою единственную дочь Елену (о судьбе несчастного ребенка мы расскажем в самом конце нашей книги). Произошло это 30 октября 1922 года.

Дальше опять придется довериться сообщениям эмигрантской печати (польские источники того времени нам пока неизвестны). Очень осведомленная русская газета "Сегодня", издававшаяся в Риге, сообщила в номере от 1 декабря 1923 года подробности о суде над Махно в Варшаве. 27 ноября предстали перед судом Нестор Махно, его супруга и двое оставшихся у батько махновцев - Хмара и Домешенко (кто они такие, нам неизвестно). В обвинительном акте утверждалось, что Кузьменко связалась с советской миссией, обещая от имени Махно поднять восстание украинских селян в Галиции, якобы письмо с подробными обещаниями попало в руки контрразведки (второе бюро польского генерального штаба. - С. С.). На процессе Махно говорил по-русски, но сказал, что украинец и в 1910 году был приговорен Одесским военно-окружным судом к смертной казни, имеет ребенка. Г. Кузьменко: родилась в Киеве, 27 лет, имеет ребенка...

Через пять дней, 6 декабря та же газета сообщала под недвусмысленным заголовком: "Сенсационный процесс. Письмо из Варшавы". Не приводя подробностей, корреспондент подытожил: суд признал обвинение "фантастичным" и постановил освободить всех обвиняемых из-под стражи. Ничего добавить к сообщению этому мы не можем, известно лишь, что после процесса польские власти выслали Махно и его жену в Восточную Пруссию. Галине Кузьменко с грудным младенцем удалось через Берлин как-то пробиться в Париж (по-видимому, тут помогли старые анархистские связи мужа), но самого Махно местные власти посадили в тюремную крепость в городе Данциге (ныне польский Гданьск). В чем там было дело, нам точно не известно. Итак, молодая женщина оказалась в Париже без всяких средств к существованию. Заметим, что в ту пору русские эмигранты (любых политических оттенков) встречались на Западе равнодушно или даже враждебно. Им не давали гражданских документов или права на труд. Конечно, богатые устраивались, но их была кучка, а куда деваться полунищей беженке с Украины? Где-то она там год промытарилась, чуть-чуть, по ее словам, помогали местные анархи, но они сами были куда как не богаты.

Приблизительно к концу 1923 года в Париж перебрался Нестор Махно, было тогда ему только тридцать пять, но за плечами - каторга, три ранения, тюрьмы в чужих странах и бесконечное нервное и физическое изнурение. Как он выбрался из данцигской крепости, неясно, Галина Андреевна кратко сообщила лишь (очевидно, и муж ей подробностей не говорил по законам революционной конспирации), что побег был классическим, "как в книгах": простыня, разорванная на веревки, перепиленная решетка и что-то еще в том же роде.

Поселились Нестор с Галиной и крошечной Леной в Париже. Французского они, разумеется, не знали, практичных профессий не имели (преподавать украинский язык тут было некому, а для учительницы русского языка у Галины Андреевны не имелось диплома, напомним, она очень рано покинула университет святого Владимира, ныне Киевский). И началась мученическая жизнь, как у великого множества иных российских эмигрантов, а насчитывалось их к началу 20-х годов ни много ни мало около двух миллионов - целая европейская страна! Конечно, это были пустяки в сравнении с теми муками, которые впоследствии пришлось преодолеть жене и дочери Махно на своей Родине, но о том позже.

Чем-то помогали им местные организации анархов - русские, французские, даже американские, они-то все уж были подлинными интернационалистами, принципиальными, так сказать. Относительно этих связей Галина Андреевна рассказывала мне очень скупо, и понятно - разговоры наши шли в 68-м году, время куда как не либеральное, а она не была реабилитирована, поэтому, естественно, находилась под "наблюдением". Однако косвенно эти связи проявились в подробном рассказе ее о деле и судьбе бывшего российского гражданина Шварцбарда. Напомним эту когда-то очень громкую историю.

25 мая 1926 года в Париже на улице российский еврей-эмигрант застрелил Симона Петлюру, бывшего главу украинских националистов, считая его главным виновником еврейских погромов на Украине. В Советской энциклопедии издания 1931 года он назван "еврейским националистом". Галина Андреевна дала тут совершенно иную версию, приводим ее по записи:

- Убийца Петлюры Шварцбард был анархист и знаком с Махно, болел туберкулезом, часовых дел мастер. Он входил в еврейскую анархистскую группу, собирались по праздникам в кафе. Махно и я это кафе посещали, там же и познакомились с ним. Он был из русских евреев и хорошо говорил по-русски. После убийства еврейская общественность, даже не анархистская, ему очень помогла. Защищал его знаменитый адвокат Торез (он, кстати, помогал мне уладить конфликты с французской полицией). После оправдания он вернулся к профессии часовщика. Махно все это не нравилось, он говорил, что сам Петлюра, безусловно, не был погромщиком, а если его отряды этим и занимались, то сам Петлюра это вряд ли бы одобрил. Махно писал об этом либо в "Деле труда", либо в "Рассвете" (анархистские издания в Париже. - С. С.). Знакомы они лично не были, Махно не любил Петлюру. До войны Шварцбард дожил, дальнейшая судьба его мне неизвестна.

Нестор и Галина жили во Франции очень бедно, по сути дела, они были чернорабочими, перебивались случайными заработками. Например, несколько лет Нестор Махно занимался тем, что подрабатывал на жизнь плетением домашних тапочек из разноцветных веревок (в столице моды Париже это было тогда модно). Ну, написал небольшую книжку своих воспоминаний (видимо, под диктовку "дяди Волина"), однако ни денег, ни славы не приобрел. Не говорила мне прямо Галина Андреевна, даже не намекала, но полагаю, и имею основания это предполагать, что семейная жизнь их распалась. Жили они врозь, Елена воспитывалась в семьях знакомых анархов, училась во французской школе, украинского языка не знала вовсе, русский быстро забылся.

Галина Андреевна тоже пыталась как-то устроиться. Перепробовала множество занятий, нигде закрепиться не удалось, перебивалась кое-как. Только раз ей ненадолго повезло: с марта по октябрь 1928 года она работала в Союзе украинских граждан во Франции, это была небольшая организация левого толка. Пытались издавать газету на украинском языке. Работа очень нравилась Галине Андреевне, она неоднократно возвращалась к этому сюжету: видно, что в печальном свитке ее жизни это были едва ли не лучшие сроки. Однако французская полиция, которая очень ревниво относилась к русским эмигрантским организациям, вскоре закрыла союз.

Связи с Родиной почти не было. Махновское движение никаких ростков не оставило. Один из видных махновских атаманов Лепетченко в 20-х годах мирно торговал мороженым. О Задове уже говорилось. Теперь о третьем уцелевшем командире Махно - Викторе Белаше. Из него, видимо, выудили в ГПУ все нужные данные (агентура - вещь бесценная для этих учреждений!), а потом отпустили. В 1976 году ко мне: пришел сын Белаша - Виктор Викторович, рассказал: отец был 1893 года, после окончания гражданской переехал на Кубань, в 30-х годах проживал в Краснодаре, работал механиком при мастерской Союза охотников, арестован и 30 декабря 37-го приговорен к расстрелу; 29 апреля 1976 года Белаша Виктора Федоровича посмертно оправдали "за отсутствием состава преступления".

Не было связей с Родиной и у Галины Андреевны. Отца еще в 1919-м расстреляли красные, именно за нее, как жену Махно. Полон драматизма ее рассказ об этом:

- Летом 1919 года расстреляли моего отца (это когда Махно объявили "вне закона". - С. С.), мать просила его скрыться, но он отвечал, что не может отвечать за дочь, которая без его согласия сошлась Бог знает с кем. Расстреляли его после митинга вместе со священником и учителем, который преподавал махновцам атеизм, - всего семь человек. Мать умерла от голода в 1933 году.

А вот судьба старшего брата Галины Андреевны (цитирую ее письмо ко мне от 22 декабря 1968 года): "Приблизительно в 1935 году брат Николай, высланный из Киева в село Песчаный Брод, писал мне, что приехал он туда с семьей - женой Юзефой (Юзей) и тремя детьми - двумя мальчиками, Сережей и Женей, и девочкой Галей. Поселились они там в нашей хате. Жить было невероятно тяжело. Все они были очень ослаблены и истощены. Не в силах были даже засадить и обработать огород. Дети буквально умирали с голоду. Посовещались с женой, брат решил "разойтись" с ней до лучших времен. Юзя с Галей должны были вернуться в Киев и там как-нибудь устраиваться. Мальчиков решили оставить на вокзале в Кировограде в надежде, что их подберет милиция и устроит в детдом. Отец усадил их на скамейку на вокзале и ходил вокруг и наблюдал за ними до тех пор, пока их, наконец, подобрала-таки милиция". (Читать этот текст каждый раз доставляет душевные муки. Несчастная страна! Несчастный народ!)

Еще Галина Андреевна сообщила про одно обстоятельство, меня поразившее: в 30-х годах Аршинов (Марин) перебрался в Москву, причем даже, кажется, с семьей. Что случилось в советской столице со всеми ними, нетрудно предположить, но ни малейших сведений на этот счет у нас нет, как и о том, что толкнуло его на такой шаг.

Нестор Махно прожил во Франции более десяти лет, но так и не прижился. Политической деятельностью не занимался вовсе. Посещал небольшой кружок анархистов, таких же одиноких и нищих, как и он сам (кажется, им немножко помогали сотоварищи из Америки, там, видать, даже анархисты богатые!). Чего-то пописывал в самодельном анархистском журнальчике "Дело труда" (нам этого издания обнаружить не удалось, даже ссылок на него). О его работе над мемуарами уже говорилось. Доживал он, казалось, позабытый всеми...

В журнале "Огонек" за 1928 год помещена небольшая статейка о Махно, написанная только что вернувшимся из Парижа Львом Никулиным (этот литератор исполнял за границей многообразные поручения). Описывает его портрет: низкорослый, угловатый, сильно хромает, глубокий шрам на лице, с усами, но бывших длинных волос теперь уже нет. Тут же фотография Махно с девочкой на руках (снимок, видимо, 1927 года). Грустно, очень грустно смотреть на этот неприхотливый снимок. Прелестное дитятко лет пяти прижимается к отцу, а у того вид изможденный, глаза смотрят печально и отрешенно. Он, проливший столько людской крови, кажется, чувствовал в тот миг, что жуткие вихри, развязанные многими, но и им тоже, что они скоро втянут в свой беспощадный поток нежное создание, которое сейчас прильнуло к нему.

Когда Нестор Иванович Махно скончался, его вдове минуло всего тридцать семь лет. Новой семьи она не завела, хотя многократно по разным поводам вспоминала офицера-эмигранта по фамилии Карабань, вспоминала с подробностями, которые говорят о симпатии к человеку, но ничего не уточняла, а я не спросил (западные приемы репортажа тогда еще не были у нас в ходу...). Весьма характерно, что Галина Андреевна с юности до конца жизни оставалась убежденной атеисткой, страдания и потери, ею перенесенные, не обратили души к Богу, вот уж истинно революционная закалка!

Началась война, в Париж в июне 1940-го пришли немцы. Галина Андреевна кратко пояснила, что ей приходилось скрывать свое супружество, имя Махно германская контрразведка помнила очень хорошо, благоприятную для них память он не оставил. Напомним, что в 1943-м немцы вывезли Елену Михненко в Берлин на работы, мать поехала за дочерью, обе трудились там на каких-то фабриках, помню страшные рассказы Галины Андреевны о бомбежках города англо-американскими самолетами. Нацистская Германия терпела крах, и тут новая буря подхватила жену и дочь Нестора Махно, занеся их в самые страшные круги земного ада. Об этом она рассказала мне подробно; убежден, что повествование ее содержит немалый исторический интерес. Привожу запись:

"В 1945 году перед приходом наших (за полгода) мне стало ясно, что русские придут сюда. Для меня победа России всегда была желанной, но встреча с Красной Армией меня пугала. Я была знакома в Берлине с одним пожилым калмыком-эмигрантом (из Франции), он был связан с какой-то калмыцкой организацией, сотрудничавшей с немцами. Он уехал из Берлина, а я не проявила достаточной энергии и осталась. Лена встречалась с русскими солдатами и офицерами, офицеры заходили к нам. Я все собиралась посоветоваться о своей легализации и возможности отъезда в Россию, но так и не собралась. Так мы дожили до августа, когда началась поголовная проверка населения и выдача документов. Ко мне пришли двое - немец и русский (Лены дома не было, она ушла с офицерами, она часто бывала у них переводчицей - неофициальной, конечно). Они посмотрели документы, ушли, но через минуту вернулись и пригласили меня в комендатуру. Я пошла, хотя понимала, что дело скверное. Но убегать было поздно. В комендатуре я сказала о себе все, что я жена Махно. Меня задержали, оставили ночевать. Ночью ко мне подошел солдат, предложил меня вкусно накормить и переспать с ним. Я накричала на него, и он смирно ушел.

На другой день меня перевели в какое-то другое военное учреждение, там мне дали бумагу и ручку, заперли в отдельной комнате и предложили написать все, что я знаю. Через месяц меня перевели в общую камеру, сделанную из квартиры, там было несколько женщин. Потом перевели в подвал какого-то здания, и там я встретилась с Леной. Как-то меня вызвали к какому-то начальнику и предложили поехать с ним во Францию и там указать ему на тех из эмиграции, кто работал против нас. Я отказалась, я плохо знала белогвардейцев, а главное, роль предательницы эмиграции, какая бы она там ни была, была мне противна. Меня и Лену потом допрашивали, не шпионка ли я, но вскоре убедились сами, что это не так. Затем меня привезли в квартиру за вещами, многие из которых уже пропали. Кое-что я вывезла с собой, но теплой одежды не было, три пальто мои пропали, я взяла только резиновый плащ. У нас было много одежды, я ездила в отпуск в Париж, а там нами заработанные марки выгодно обменивались на франки. Я покупала вещи со мутной надеждой, что мне они пригодятся в Москве. Меня перевели в пригородный лагерь, обычный лагерь с двухэтажными нарам, и там я опять соединилась с Леной.

Нас повезли в Киев в поезде. В Киеве нас на перроне посадили в "черный ворон", о котором мы так много страшного слышали. В Киеве меня допрашивали о моем участии в движении, не пробовал ли Махно организовать чего-либо во Франции. Настроение было такое, что готова была все что угодно наговорить на себя, лишь бы выбраться отсюда куда угодно. После следствия нас с Леной поместили в общую камеру с уголовниками, страшные девчата! Все они зарились на наши заграничные тряпки, в особенности белье. В начале или в середине декабря (1945-го. - С. С.) нас вызвали и зачитали приговор ОСО, мне дали 8 лет лагерей. Лене - 5 лет ссылки. С окончанием следствия мы сидели в одной камере, там и простились, ибо ее вскоре отправили в Казахстан. Но мы тогда не знали еще места ссылки.

В самом конце декабря меня перевезли в Мордовию (старейшие, так сказать, политические лагеря в СССР. - С. С.). Там было много немцев и галичан (то есть западных украинцев. - С. С.). В лагере я шила тапочки, клеила коробочки и прочее, так что всегда имела дополнительный заработок. Находилась я в инвалидной команде, нас лишь изредка выгоняли то на уборку территории, то на прогулку и т. п. Затем, я работала на швейной фабрике, сперва на вычистке, потом контролером в закройном цехе. Потом меня перевели в инвалидный лагерь, где мне уже почти не приходилось работать. Там я делала цветы бумажные, делала их неплохо, например, сплела венки для девушек из украинского хора. У меня обострилась гипертония.

Свой срок я пересидела на девять месяцев. Ни к кому не обращалась, так как бесполезно, у многих срок кончился три года назад, но все они сидели. Дочь я нашла через Киев, она писала ужасные письма. Меня выпустили утром 9 мая 1954 года, сама себе не поверила. На вокзале в Джамбуле я и дочь друг друга не узнали и разошлись. Со мной в лагере находилась жена Якира, еврейка, была бригадиром, держалась заносчиво. Там же была жена генерала Власова, моложавая (35-40 лет), интересная женщина, скромная, сдержанная, интеллигентная, работала швеей".

Воспроизводя этот самый пространный отрывок из рассказов Галины Андреевны, мы не сделали никаких правок или сокращений, только текст разбит на абзацы. В трагической той исповеди ничего не надо пояснять. Но невозможно, немыслимо не привлечь внимания к одной коротенькой фразе Галины Андреевны: "на вокзале в Джамбуле я и дочь друг друга не узнали". Уже тогда, в 1968-м, меня, молодого и житейски глупого человека, это сообщение потрясло.

Ну, ясное дело, не поленился я съездить на этот самый железнодорожный вокзал. По нынешним меркам - так, пригородная платформа, да и вагоны в начале 50-х были еще куцые, народу немного, да и поезд проходящий. Уточним: не виделись они восемь лет, не такой уже бесконечный срок, и осталось-то их в жизни только двое, и никого в целом мире близких нет, но вот... На крошечном вокзале мать и дочь не опознали друг друга и лишь потом встретились. Ни в каком "художественном фильме" эту сцену не воспроизвести, ее создает только беспощадная жизнь, а выразить ее в словах смогли лишь Гомер, Шекспир и автор "Тихого Дона".

Ну, как жила Галина Андреевна в Джамбуле, многого не скажешь. Как-то с дочерью сняли угол, обе кое-что подрабатывали, а главное - окружающая жизнь резко изменилась к лучшему. Через несколько лет Галина Андреевна даже получила крошечную пенсию по старости - за пятнадцать лет пребывания в Советском Союзе это был ее первый "твердый заработок". А если учесть, что и в Париже подобного не случалось, то вообще немыслимое счастье! В начале 60-х съездила в родные места, но родных уже не нашла; ее племянницу Галю (дочь Николая) немцы во время оккупации угнали из Киева на работы, она оказалась в Дрездене и погибла во время печально знаменитой бомбежки города в феврале 1945-го.

Говорят, старость сходится с детством, дряхлость - с младенчеством. Поэтому жизнеописание Галины Андреевны Кузьменко, вдовы знаменитого Нестора Махно, хотелось бы закончить отрывком из ее письма ко мне от 28 октября 1968 года, где она повествует о своем детстве в Могилеве. Как нам кажется, тут можно усмотреть прямо-таки трагический образ в судьбе нашей героини.

Она писала, не понимая, надо полагать, какие силы ведут ее ослабевшей рукой: "Припоминается мне, как однажды, когда мне было лет десять, мы, пять-шесть девочек, выйдя из железнодорожной школы по окончании занятий, отправились в железнодорожную баню. Здесь мы вдоволь намылились, попарились и разошлись по домам. Одета я была еще в летнее легкое пальтишко, и меня во время довольно длинной дороги домой хорошо продуло. Я сильно простудилась и вскоре расхворалась воспалением почек. Я слегла надолго... У меня были пролежни. Я сильно ослабла и исхудала. Ходить была не в силах. И намучились же тогда со мною моя бедная мама и мой брат Николай. Они несколько месяцев подряд, до весны, часами, бывало, носили меня на руках по комнате... А когда стало тепло на дворе, я стала медленно поправляться...

А когда я уже совсем поправилась, тогда мне рассказали, что я была совсем уже безнадежна, врачи мне помочь уже ничем не могли, и родители купили мне уже досок на гроб, мешок муки на поминки и приготовили всю одежду на погребение...

Вероятно, они в 1918 году вспоминали, как они выходили меня тогда, и пожалели о том, что я не умерла тогда... Сколько горя и несчастья я им принесла..."

* * *

Теперь последний краткий сюжет - о Елене Несторовне Михненко. Конечно, договорившись с Галиной Андреевной о встрече в Джамбуле, я понятия не имел, что там обитает еще и дочь Нестора Ивановича. Тут, посреди азиатских степей, довелось с ней познакомиться. Но прежде чем поведать свое личное впечатление, приведу письмо, которое она отправила матери из ссыльного для нее Казахстана в мордовский политический лагерь. Намеренно не исправляю орфографию: Елена Несторовна русский знала плохо, грамматические и всякие иные ошибки ее, недавней парижанки, дают дополнительный оттенок к ее образу и несчастной судьбе. Добавим еще для современного читателя, что лагерной переписки той поры у нее почти не сохранилось, поэтому письмо ссыльной дочери в адрес матери-каторжанки уже само собой представляет большой исторический интерес. Характерен сам вид этого письма: тетрадная страничка, исписанная химическими чернилами с обеих сторон самым мельчайшим почерком, автор письма явно должна была беречь бумагу. Итак, воспроизводим письмо Елены Михненко от 25 апреля 1950 года.

"Дорогая мамочка

Письмо от 7 февраля получила. Пиши теперь на следующий адрес Каз. ССР - Джамбульск. обл. - ст. Луговая (Село Луговое Октябрьская ул. № 17 Швейный цех. Е. Н. Михненко. На Розу Котлер не пиши, она уехала, только указывай мою фамилию и все. Вот кратко как я жила с мая м-ц 1948 г. я поступила через один м-ц в райпотребсоюз, буфетчицей. Работала один месяц и закрыли столовую, и через месяц была снова без работы, тут меня поддержал сапожник, я в скоре заболела тифом и лежала два м-ца в больнице (август - сентябрь 48 г.). Пока я лежала в больнице мне этот сапожник носил кушать, а когда я вышла из больницы я узнала что это все он носил мне за деньги приобретены продажей моих вещей, я осталась без ничего и он скоро уехал оправдываясь тем что у него денег не было, а видал что мне голодно, иму было жалко меня и он решил распорядится и мне сказать правду только когда я выздоровлю. Он рассуждал так: леш бе здоровье, а остальное все будет, и по неволе мне пришлось мериться незная до сех пор сердиться или нет. Когда я вышла из больницы у меня было осложнение на печень и уши. Сейчас печень нормально, а слух средний.

В октябре 48 г. я поступила на железно-дорожный ресторан посудомойкой. (Если бы я хотела быть официанткой в этот момент я бы не могла из за одежды) работала сутками и двое отдыхала. Жила в чеченской семьи. В декабре я была уволена по сокращению штата, в январе я поступа посудомойкой в ОРС железнодорожная организация, работала в паровозном депо. В марте бела уволена из за документов. Если бы не это то во всех организациях можно быстро продвинутся посылают на курсы поваров и т. д. в каждой отрасли можно продвинутся но не мне с моей фамилией и проихождением. При каждой перемены работы у меня была перемена с квартирами. Единственные друзья фотографы уехали на Украины. В период моей работы в ресторане зимой 48 г. я побрила голову, волосы выросли через 6 месяц. кудрявые, а теперь эти кудри отходят, прямо жалко.

Но я продолжаю насчет работы. Перед отъездом фотографы в марте м-це меня устроили домработницей о одной врачихи, одинокая с девочкой. Я у ней поработала до мая м-ц 49 г. И вот как я прожила эту зиму с 48 на 49 г. раздетая и босая с переменами каждые три м-ца. Это самое жуткое воспоминание моей жизни. И когда я еду с села на станцию у меня остается тяжелые впечатление от этой станции. Даже как на зло развалился дом где жили фотографы и если я хочу припомнить несколько приятных минут в этой семьи то только смотреш на кучи кирпичей. В эту зиму 48 г. на 49 г. я лазела по поровозам и тендерам и выпрашивала у машинистов уголь. Таскала его, грязная, потная. Я с дрожу вспоминаю эту зиму. Весной я в мае 49 г. поступила на сырзавод, меня взяли на пробу один месяц. Потому что работа тяжелая физическая, и мне сказали что врядле справлюсь. Но я старалась и кое как выдержела меня оставили. Через три м-ца в августе завод разделили и дна часть перекочевала со скотом в горы 20 км от района. Я тоже перекочевала в горы - я принимала молоко, топила, мыла и таскала фляги и кроме этого я была свинаркой, была на двух окладов у меня было шесть казенных свиней - огромные до двух годичных. Ездила в район три раза в месяц, возила сливки на быках. Работала все лето, и поступила в члены профсоюза, добилась трудовой книжки. К осени я уже искала себе работу каждый раз как ездила со сливками, бегала по организациям и мне в Потребсоюзе обещали работу на официантку, я предупредила своего майора на отметки что осеню я останус без работы потомучто сезон молока кончаеться и всех увольняют. Майор обещал меня устроить. Работа была тяжелая на заводе, к осени я уволелась потомучто работа зимняя мне не по силам, хоть меня оставляли но надо была перейти на хозяйственные работы как копать мазать, белит, лед заготовлять, ледник копать, это не в моих силах, и я так летом ели выдержала, а в холоде раздетой никак невозможно. Вот как я жила до октября 1949 г. В следующем письме дальше напишу. Пока крепко при крепко целую

Люся".

Опять-таки не стану ничего тут пытаться пояснять, напомню лишь, что в описываемое время Лене было 25-27 лет - цветущий возраст для женщины! И вот - "грязная, потная"... Это чисто женское восприятие, но добавим тут еще несколько определений, вполне уже "мужских", то есть сугубо историко-политических: "бездомная", "бедная", "бессемейная" - это еще понятия в старом русском лексиконе; а вот из лексикона советского: "ссыльная", "поднадзорная", "беспаспортная". Только те из наших читателей, кто помнит или знает это время, только те поймут, на какие муки подобные "определения" обрекали соответствующего человека...

Встречаться со мной Елена Несторовна соглашалась не очень охотно. Раздражена была, обижена, никому не верила. Ну что ж... От матери я еще узнал, что детей и семьи у нее нет, что сейчас живет совместно с летчиком гражданской авиации, оценку этим отношениям сдержанная Галина Андреевна, естественно, не давала. И все же мы повстречались, - однажды ранним вечером мать и дочь пришли со мной на свидание вместе.

В тесную, бедноватую мазанку на окраине Джамбула (там жили потомки украинских переселенцев, приютившие меня) вошла вдруг элегантная, моложавая женщина, как будто припорхнула из чужого мира в эти пыльные степи. Среднего роста, кареглазая и темноволосая, она была поразительно похожа на отца. И сразу стало ясно - вот Париж, парижанка (автору довелось побывать во множестве экзотических мест, но только в этом городе есть для русского человека особое обаяние, об этом я еще напишу когда-нибудь). Легкая фигурка, быстрые, изящные движения, поразительная непринужденность манер - и все это вдобавок к сильному французскому акценту в русском языке и даже, мне показалось, французской фразеологии. Уж как она умудрялась оставаться изящной и обаятельной в городе Джамбуле Казахской ССР, объяснить это диво не в моих силах. А было ей (скажу уж для истории) ровно сорок шесть лет.

Конечно, записывать так или иначе разговор с ней было некстати, я этого и не делал (замечу, что и ее суровая мать за всю нашу недолгую беседу не проронила, кажется, ни слова). Передам речь единственной наследницы Нестора Махно по записи, которую я сделал непосредственно после нашей беседы.

"Ненавижу политику с детства. Хорошо помню отца. У нас дома всегда было полно народу, масса газет. И я тогда уже поклялась себе, что никогда не стану интересоваться политикой и газет не читать. У меня нет родины. Францию я родной не считаю, Россию тоже. Да, я говорю с сильным французским акцентом, когда я говорю по-немецки, то тоже считают, что я француженка. Да, тут очень многие мужчины мною увлекались, но когда узнавали, чья я дочь, шарахались в сторону. Одни это делали корректно, другие трусливо или даже грубо. Люди при этом хорошо раскрывались. Детей я не хотела. Плодить нищих? И чтобы у них была моя судьба? О роли своего отца в вашей истории я во Франции совсем не знала. Когда меня поместили в киевскую тюрьму, одна сокамерница, узнав, чья я дочь, спросила - того самого бандита? Я оскорбилась и ударила ее. Если можно, пришлите мне из Ленинграда французские газеты, здесь их нет".

Покидал я Джамбул в теплый, без осадков октябрь. Воспоминания остались самые лучшие. В небольшом малоэтажном городке на каждом углу дымились шашлычные. Шампур свежей, добротно прожаренной баранины стоил, хорошо помню, тридцать пять копеек, к нему полагался свежий белый хлеб и сладкий среднеазиатский лук крупными кольцами. Сухого вина было в избытке, я покупал обычно красное, стоимостью, кажется, рубль восемьдесят. А тамошние дыни - это чудеса природы! Никогда более не довелось мне вкусить ничего подобного, хоть пробовал я эти плоды во многих местностях, даже в Японии. Словом, не плохо было.

Уезжая в осенний Ленинград, я, конечно, захотел увезти с собой дыни. Выбирать их взялась со мной Галина Андреевна. Она, привыкшая беречь любую копейку, выбирала плоды очень придирчиво. Сосредоточенно ощупывала каждую, целиком погрузясь в это занятие. Ну, а я, оказавшись на необычном для меня рынке, глазел по сторонам.

Напротив, рядом, находился мясной ряд, и я увидел довольно высокую пирамиду из отрубленных бараньих голов. Этот привычный для азиатских базаров вид сильно потряс меня. Так и вспомнились картины Верещагина, хроники кровавого завоевателя Тимура...

Пирамиды голов. Горы трупов. Это так невероятно подавляет количеством, что и трагедия как-то растворяется в этой гигантомахии. Но ведь каждую голову кто-то где-то отрезал, и лилась кровь, и билось в судорогах тело. И жизнь у всякого живого существа одна, другой не дано. Горы трупов. Горы человеческих голов...

...Вдова Нестора Махно не обращает внимания на поразившую меня пирамиду, здесь это зрелище привычное. Цепкими пальцами она ощупывает дыни, выбирая подходящую. Дыни уже тоже мерещатся мне чьими-то головами.

Прости, Господи, рабов твоих, Галину и Нестора, ибо не ведали, что творили!

Прости и нам прегрешения наши, Господи!