“Уничтожение капитализма может быть совершено лишь освободительной революцией класса пролетариев – лишенных собственности и власти работников. Промышленные рабочие – не единственная, но чрезвычайно важная часть класса пролетариев, в равноправном союзе со всеми другими группами пролетариата они уничтожат буржуазный мир.”
Марлен Инсаров «Каким быть рабочему движению: революционным или профсоюзным?»
Современный мир, переживающий расцвет неолиберализма, вызывающего протесты по всему миру, ставит на повестку дня перед всеми думающими людьми множество проблем, такие, например, как преодоление старых, равно как и новых проблем, связанных с угнетением, отчуждением и эксплуатацией, а так же ряда других, не менее важных, связанных с экологией, истощением природных ресурсов и т. д. В связи с этим хотелось бы попытаться получше разобраться в ряде проблем антиэтатисткой, либертарной теории, потребность к чему оказалось вызванной тем, что совсем недавно известный историк, бывший анархист, Александр Владленович Шубин порадовал общественность своей новой исторической, исследовательской работой, плодом многолетних творческих исканий – «Социализм. “Золотой век” теории». Эта работа ценна, прежде всего, тем, что дает возможность по-новому взглянуть на процесс генезиса социалистических идей, особенно бурно развивавшихся в период своего становления, в девятнадцатом – начале двадцатого столетий, когда по совершенно справедливому замечанию автора «учение Маркса было уважаемым, но даже не первым среди равных».[1]Фактически же рассмотрение идей мировой общественной социалистической мысли ведется Шубиным с работ Томаса Мора, Томаззо Кампанеллы, Джерарда Уинстэнли и вплоть до Ленинской «практики» - захвата власти в 1917-м году.
Особое место в начале книги уделено проблеме взаимоотношения христианского гуманизма и раннего социализма: «Отношения социализма и традиционного общества корнями уходят в его отношения с традиционными религиями, прежде всего с христианством, раз уж социализм родился в Европе.»[2] Правда здесь хотелось бы сразу уточнить, что на самом деле корни социалистических, и, в частности анархистских идей гораздо глубже, на что, в частности, указывает С. Ф. Ударцев, называя в качестве представителей протоанархистской мысли, в частности древнекитайских даосов Лао-цзы (VI – V вв. до н. э.), Чжуан-цзы (ок. 369 – 286 гг. до н. э.), древнегреческих философов – софиста Антифонта (V в. до н. э.), киников Антисфена (ок. 450/444 – ок. 365/360 гг. до н. э.), Диогена Синопского (ум. ок. 330 – 320 г. до н. э.) и ряд других, которые выступали с критикой политико-правовой системы древнего мира, насилие и войны, поднимали вопросы рабства и т. д. [3] Так что при более детальном рассмотрении выясняется, что корни анархизма (и шире – социализма) в целом глубже, чем принято считать[4], так что оказывается, что вовсе не христианство заложило основы социалистического гуманизма.
Особое же место А. В. Шубин уделяет проблеме зарождения таких направлений, как «федералистский анархизм» и «централистский марксизм», и конкретно проблеме взаимовлияния, взаимодействия Прудона, Бакунина с одной стороны и Маркса, Энгельса с другой, а так же сторонников как одного, так и другого направления мысли. В конце концов, именно эти два направления – анархизм и марксизм – оказались самыми мощными в мире социализма, став одними из важнейших, если и не важнейшими факторами мирового развития. При этом, как отмечает автор: «Очевидная причина появления социалистической идеологии – кризисный характер перехода от традиционного общества к индустриальному.»[5] Ведь и действительно – разрыв традиционных общественных отношений, общественных связей, урбанизация и развитие капиталистических отношений вызывали к жизни идеи, стремящиеся к преодолению вновь возникших проблем: «Насильственная экспроприация народных масс получила новый ужасный толчок в XVI столетии благодаря реформации и сопровождавшему ее колоссальному расхищению церковных имений.»[6] Обогащение зарождавшейся буржуазии, технический и экономический прогресс создавались на страданиях неисчислимого множества простых людей: «С развитием капиталистического производства в течение мануфактурного периода общественное мнение Европы освободилось от последних остатков стыда и совести. Нации цинично хвастались всякой гнусностью, раз она являлась средством для накопления капитала <…> Ливерпуль вырос на торговле рабами. Последняя есть лишь метод первоначального накопления <…>
Хлопчатобумажная промышленность, введя в Англии рабство детей, в тоже время дала толчок к превращению рабского хозяйства Соединенных Штатов, более или менее патриархального до того времени, в коммерческую систему эксплуатации <…>
Если деньги, по словам Ожье, “рождаются на свет с кровавым пятном на одной щеке”, то новорожденный капитал источает кровь и грязь из всех своих пор, с головы до пят.»[7]
В особенности же книга Шубина хороша тем, что дает возможность более объективного, нежели раньше, оценочного подхода к теоретическому наследию прудонизма, а так же взаимоотношений П. Ж. Прудона и К. Маркса, чему особую ценность придает знакомство Шубина с основными, наиболее важными текстами французского антиэтатиста, тем более что они отечественному читателю практически неизвестны[8], и потому многие знакомы со взглядами Прудона лишь по их предвзятой интерпретации его противниками, в частности основоположником марксистской школы: «В работе “Нищета философии” Маркс подверг Прудона придирчивой тенденциозной критике. Прочитав Маркса, Прудон охарактеризовал ее несколькими словами: “Это сплетение грубости, клеветы, фальсификации, плагиата”[9]. Читая Маркса, Прудон и его друзья делали пометки на полях. Они показывают, где, по мнению Прудона и его друзей, Маркс приписывает оппоненту то, что тот не утверждает, где нарушает логические правила.»[10] Действительно интересно и познавательно оказывается узнать о том, насколько велико было влияние «отца анархии» (как называл французского мыслителя П. Кропоткин) на его «конкурентов» и последователей на ниве формирования социализма, в качестве ведущего фактора мирового общественного развития.
Кстати, справедливости ради стоит отметить, что об искажении истинных теоретических идей Прудона Карлом Марксом писал еще такой известный участник международного анархо-синдикалистского движения, член Международной Ассоциации Трудящихся, как Рудольф Рокер. В частности в его работах можно встретить следующие замечания: «Подавляющее большинство социалистов вообще никогда не утруждались тем, чтобы углубиться в идеи Прудона, чьи работы большинству неизвестны также как тезисы пифагорейцев или теория единства Вселенной. Всё, что они поверхностно о нём знают, это его учение о «свободном кредите» и его попытка создания «народного банка», которая никогда не была закончена благодаря вмешательству французского правительства. И даже эти знания были преподнесены через искаженную картину, которую сделали из них марксистские писаки, и из которой можно вполне получить впечатление, что Прудон был обыкновенным шарлатаном, который подобно базарным крикунам всю свою жизнь не знал, чем заняться, кроме как нахваливать бедным людям своё средство от всех социальных напастей.»[11]
При этом также важно, какое место в своей книге Шубин уделил рассмотрению месту в истории социалистической мысли Роберта Оуэна, Шарля Фурье и др., заложивших основы для теоретических построений и исканий последующих социалистических мыслителей (тех же Прудона и Маркса), и в особенности опыт коммуны «Новая Гармония», созданной Робертом Оуэном. Причем роль в истории социалистической мысли Р. Оуэна Шубин характеризует следующим образом: «Оуэн – в ряду предшественников футурологического социализма. И все же он – первый практик.»[12] То есть именно английский мыслитель перевел социализм из области теоретических рассуждений в область практических свершений – отныне начинается реальное «осуществление» социализма.
Опыт Оуэна важен еще и тем, что он является, по мнению Шубина, «основоположником альтернативных общин», тем более что это явление «к концу ХХ века доказало свою жизнеспособность»[13]. При этом опыт «Новой Гармонии» поставил в повестку дня такие вопросы, как преодоление узкой специализации, преодоление разрыва между «трудом» и «творчеством», когда «чистка сортиров вызывает меньше удовольствия, чем скажем, музицирование», но ведь, в то же время, надо выполнять и «грязную» работу, и не кому-то конкретно, а либо всем, либо никому, но тогда встает ребром вопрос роботизации и автоматизации малоприятного труда, раз уж мы хотим вырваться из мира власти, Власти, как таковой, как эксплуатации человека человеком, а так же от господства и власти Государства и капиталистических отношений.[14]
При этом А. Шубин указывает, что к концу века появилась возможность дать положительный ответ на вопрос о необходимости и, самое главное, возможности преодоления специализации, но так и не пояснил, что имел в виду[15]. Возможно речь идет о внедрении компьютерных технологий, возможно еще о чем-то, по крайней мере, мультимедийные, компьютерные возможности действительно помогают (отчасти) решить проблему, но вот хотел ли именно это сказать автор – неизвестно.
Еще одним важным моментом является, по мнению Шубина, что «эксперимент показал, что новые отношения не могут существовать в изоляции. В этом случае ячейка альтернативного общества разрушается и поглощается окружающей средой. Общины могут существовать как система.»[16] И фактическим подтверждением этому может служить уже опыт коммун двадцатого столетия, в частности, одного из самых грандиозных общинных проектов – коммуны Ауровиля: «Но почему же все это (интегрирование Ауровиля в систему капиталистических отношений и поражение комунного эксперимента – К. С.) произошло?
Думается, причин несколько. Во-первых, возможно сказался уход центральной фигуры: Мирра Альфасса умерла в 1973 году. Слишком многое зависело лично от нее. Во-вторых, мне несколько раз приходилось слышать, что пока Ауровиль жил бедно, были и взаимопомощь и братство и настоящее самоуправление, а вот сейчас жизнь наладилась, люди стали богаче, и их теперь больше всего волнует собственное благосостояние, а там - гори все, синим пламенем. Теперь многие стали смотреть на малообеспеченных местных жителей как на потенциальную угрозу своему благосостоянию. <…> Эксперимент завершился неудачей. И все же: на протяжении двух десятилетий сотни людей жили в условиях равенства и самоуправления, и могли успешно решать многие задачи. Почему бы ни предположить, что в несколько иных условиях подобным образом не могли бы жить сотни тысяч, и даже миллионы людей?»[17] То есть, когда коммуна, организованная на либертарных началах, оказывается в капиталистическом окружении, она, со временем, оказывается интегрированной в систему[18], поглощается капитализмом, тем более что есть еще и проблема «второго поколения», когда дети «общинников» не довольствуются условиями своей жизни, и, не найдя общего языка со старшими, либо покидают коммуну, либо способствуют ее перерождению.
И, кстати, отвечая на извечный вопрос – «а что же вы будете делать с лентяями, с теми, кто не захочет работать наравне со всеми, и станет паразитировать на чужом труде?» Александр Владленович пишет, что: «Общинники решили проблему лентяев – их ставили работать рядом с наиболее трудолюбивыми членами общины – “сачковать”, глядя в глаза напарнику, оказалось невозможно.»[19] При этом, правда, автор безапелляционно заявляет, что «Герцен предпочел бы альтруистичный труд, который не считается с мерой вознаграждения. Но, как мы видели уже на примере Оуэна, ничто так не убивает альтруизм, как ощущение, что ты работаешь на бездельника, который отдыхает за твой счет.
Осторожный Герцен все же признает почасовую оплату как временную меру. Большинство анархо-коммунистов оказались менее благоразумны, признавая право бездельника эксплуатировать работягу.»[20] Так вот, хотелось бы знать, кто представляет это самое «большинство» анархо-коммунистов, ну или хотя бы – где бы можно было узнать об этом поподробнее, если это действительно имело место. Мы же, между тем, обратимся к первоисточнику анархо-коммунистических идей, книге «Хлеб и воля» Кропоткина, так как она является основополагающей для последователей анархо-коммунизма, именно в ней до сих пор черпаются многие идеи его последователей, и, в конце концов, именно с этой книги начался по-настоящему конструктивный либертарный коммунизм, так вот, в главе «Некоторый возражения», Петр Алексеевич Кропоткин пишет: «<…> если бы даже обществу, основанному на принципе свободного труда, действительно угрожала опасность со стороны тунеядцев, оно могло бы, несомненно, защититься от них, не прибегая ни к власти, ни к наемному труду. Представим себе группу нескольких добровольцев, соединившихся для какого-нибудь общего дела и ревностно работающих для него за исключением одного члена, часто пренебрегающего своими обязанностями. Неужели они из-за него распустят всю группу или выберут какого-нибудь председателя, который будет налагать штрафы, или, наконец, заведут, как в Французской академии наук, жетоны для раздачи присутствующим членам, по которым потом получают плату? Нет сомнения, что они не сделают ни того, ни другого, а просто скажут как-нибудь тому товарищу, поведение которого грозит благополучному ходу дела: “Друг мой, мы очень охотно работали бы с тобою вместе, но так как ты часто не исполняешь своих обязанностей и относишься к делу небрежно, то нам приходится расстаться. Ищи себе других товарищей, которые примирились бы с твоей небрежностью!”
Это - такое естественное средство, что к нему и теперь прибегают повсюду, и во всех отраслях промышленности оно успешно соперничает с всевозможными штрафами, вычетами и мерами надзора. Рабочий может являться на работу в положенный час, но если он работает плохо, если своею небрежностью или другими недостатками он мешает товарищам, если он с ними ссорится, - его выживают из мастерской.
<…>
Почему же то, что делается в настоящее время между товарищами по работе, между купцами и между железнодорожными компаниями, оказалось бы невозможным в обществе, основанном на добровольном труде?
Коммунистическая община смело могла бы поставить своим членам хотя бы следующее условие:
“Мы готовы обеспечить вам пользование нашими домами, магазинами, улицами, средствами передвижения, школами, музеями и т. д. с условием, чтобы от двадцати до сорока пяти или пятидесяти лет вы посвящали четыре или пять часов в день труду, необходимому для жизни.
Выберите сами, если хотите, те группы, к которым вы желали бы присоединиться, или составьте какую-нибудь новую группу, лишь бы только она взяла на себя производство предметов, признанных нами необходимыми. Что же касается остального времени, то соединяйтесь с кем угодно, для каких угодно удовольствий, для каких угодно наслаждений искусством или наукой.
<…> Но если, по каким бы то ни было причинам, ни одна из тысяч групп нашей общины не захочет вас принять, если вы совершенно неспособны ни к какому полезному труду или же отказываетесь от него, - тогда вам остается только жить особняком или так, как живут у нас больные, т. е. на счет общины. Если мы окажемся настолько богатыми, чтобы дать вам все необходимое, то мы с удовольствием сделаем это: вы - человек и имеете право на существование. Но раз вы сами ставите себя в исключительное положение и выходите из рядов своих сограждан, то это, по всей вероятности, отзовется и на ваших отношениях с ними. На вас будут смотреть, как на пришельца из другого мира - из буржуазного общества; разве только какие-нибудь друзья, которые признают вас гением, поспешат снять с вас всякое нравственное обязательство, взяв на себя исполнение вашей доли необходимого для жизни труда.
Если, наконец, вам все это не нравится, ищите себе где-нибудь в другом месте иных условий жизни или найдите себе товарищей и создайте новую общину, основанную на новых началах. Что же касается до нас, то мы предпочитаем наши”.
Вот как могло бы поступить коммунистическое общество, если бы число тунеядцев сделалось в нем так велико, что от них пришлось бы защищаться.»[21] Нам пришлось процитировать в данном случае довольно большой фрагмент текста, однако, в противном случае, сторонников либертарного коммунизма так и считали бы глупцами, с легкой руки автора «Социализма…», считающего, что лентяи с точки зрения анархо-коммунистов имеют полное право эксплуатировать работящих.
Ну и, кроме всего прочего, Шубин пишет о положительном в целом опыте создания общин, которые стали возникать по всему миру, о становлении кооперативного движения, синдикализма и лейборизма, и о том, что и здесь огромную роль сыграл все тот же Роберт Оуэн, что является неотъемлемым плюсом работы, так как проливает свет на природу зарождения весьма важных факторов современной мировой истории – синдикализма и кооперативного движения.
Так же стоит отметить то, как в данной работе освещена деятельность народников, в частности дана объективная оценка «хождению в народ», которое может и не принесло непосредственных результатов сразу, однако, было не бесполезным и наивным, как нам внушали ранее, но дало богатый урожай позже, в начале двадцатого века, что выразилось, в частности, в массовой поддержке крестьянством партии социалистов-революционеров. При этом правда Александр Владленович причисляет к анархистам и их ближайшим сторонникам многих представителей народнической мысли, ссылаясь в первую очередь на работы Антонова В. Ф.[22] Не всех он записывает в либертарии, но желание «максимально» отождествить народничество с анархизмом все-таки чувствуется – при этом критерием служат высказывания об анархизме и анархии тех или иных людей, но не их реальная деятельность, которая оказывается вторична. В конце концов, мало ли кто что говорил, гораздо важнее – что он делал, и что пропагандировал, к чему призывал.
Что касается Пьера Жозефа Прудона, то Шубин, противопоставляя его этатистским воззрениям Карла Маркса, делает особый упор на реформизм прудоновского учения, доказывая, что французский теоретик был более последовательным, взвешенным и грамотным, в отличие от его оппонента.[23]
Здесь кстати встает очень важный вопрос относительно приемлемости насилия для установления социалистических идеалов, о том, допустимо ли оно, особенно на фоне вечных споров относительно соотношения целей и средств, о чем, кстати, очень разумно высказался итальянский анархо-коммунист Энрико Малатеста: «Цель оправдывает средства – об этом много говорилось, и действительно, этот принцип – универсальный руководитель всех поступков; но его можно выразить лучше: каждая определенная цель имеет свои определенные средства; мораль следует отыскивать в самой цели, а средства фатальны, непреклонны.»[24] Что называется – какие средства изберете, таких целей и достигните. Кстати, Шубин сделал очень точное замечание относительно претензий религиозных моралистов к вопросу о социалистическом насилии: «Нередко христиане бросают камень в социализм, указывая на кровавые последствия этой идеи. Но Христос не велел бросать этого камня. Ведь и он не велел убивать, а с именем его убивали не меньше, чем под красными знаменами.» [25]Добавим здесь, что не то что, «не меньше», а, пожалуй, что и больше. В этой связи можно вспомнить о развязанных Ватиканом Крестовых походах «против неверных», а так же о колонизации Америки, унесшей жизни многих миллионов индейцев руками колонизаторов-христиан, особенно если учитывать при этом, что раньше не существовало таких средств для убийства, такого оружия, которыми человечество обзавелось в двадцатом столетии, так что странно, что о подобных нюансах кровавой истории христианского (в частности) насилия вспоминают крайне редко. Зато при этом всевозможные моралисты постоянно вспоминают об анархистах-террористах и исламских экстремистах, которые, на поверку оказываются далеко не самыми кровожадными представителями человечества. Что же касается религиозного терроризма, то тут стоит заметить, справедливости ради, что религиозная рознь между христианами и мусульманами началась именно что с легкой руки Римских Пап – до начала Крестовых походов христианские паломники вполне спокойно посещали Святые места в Иерусалиме, который был уже под исламским владычеством. Это, конечно, не снимает вины с современных исламских фундаменталистов, ведущих кровавые религиозные войны, но вот об истоках кровавого конфликта знать необходимо – возможно тогда проще будет прекратить вековую бойню.
Как справедливо замечает Шубин: «<…> когда учение становится официальным и оно овладевает массами не по сознательному выбору, а по принадлежности к стране и ее традиционной культуре, тогда физическая защита идеи становится неотъемлемой частью защиты отечества и культуры от внешних и внутренних врагов. Содержание идеи при этом отступает на второй план.»[26] Это как раз к слову о христианских фанатиках-экстремистах, исламских фундаменталистах. И в не меньшей степени это касается всевозможных наци-коммунистов, в частности сталинистов, членов российской компартии (КПРФ), для которых вся коммунистическая идеология – это красный флаг и ностальгия по ушедшему СССР, что при этом у них «гармонично» сочетается с государствофилией, шовинизмом, антисемитизмом и просто ксенофобией, а то и вовсе откровенным расизмом. Плюс сюда жесткий антиамериканизм, со стороны тех же сталинистов, вызванный не столько нелюбовью к североамериканским капиталистам и политикам, сколько к США, как государству-конкуренту России в плане борьбе за мировое господство.
При этом Александр Шубин все-таки признает, что революции – это исторический факт, и что именно они, скорее всего, послужат главной причиной торжества социализма над капитализмом[27], и Прудон это, в частности, все таки понимал, почему собственно и был назван автором «радикальным реформистом.» Но, все таки, просто быть «сторонником революции» - это слишком мало, надо уметь поддержать ее, уметь отстаивать свои идеалы, а не мирно призывать к их воплощению в жизнь, когда со всех сторон раздается грохот орудий. Об этом очень метко написал Альбер Камю в своих «Письмах немецкому другу», которые он писал в ходе Второй Империалистической войны, будучи членом французского Движения сопротивления: «Через страдания мы постигли, что, вопреки нашим прежним суждениям, разум бессилен перед мечом, вынутым из ножен с одной лишь целью – убивать. Вот отчего теперь мы взяли на вооружение меч, убедившись в том, что разум – на нашей стороне.»[28] Только если ты можешь защитить свою идею силой от силы желающих уничтожить поддерживаемую тобой идею, эта самая идея чего-то стоит.
В целом же, если судить по написанному Шубиным, получается, что именно Пьер Жозеф Прудон был «главным гением» девятнадцатого века. Может, конечно, и так. Однако же, фактически, Шубин старается поставить на место Маркса Прудона в плоскости развития мировой социалистической мысли. Автор старается отдать французу пальму первенства буквально во всем, представить теперь именно его, а не немецкого теоретика светочью гениальности, мыслителем без изъяна и недостатка. Это сопровождается множеством передергиваний и умолчаний о реальном Прудоне, у которого, как и любого другого человека, были и свои недостатки. Преднамеренно упускаются из виду, либо просто не слишком освещаются те моменты, на которые указывали уже Джеймс Гильом и Михаил Бакунин, в частности в работе «Анархия по Прудону», как, например тот момент, что Прудон считал, что земля должна принадлежать именно крестьянину, при том, что ведь крестьянин может быть и богатым, использующим наемный труд, что, по мнению авторов «Анархии по Прудону» видимо не особенно заботило основоположника анархизма.[29] А так же Шубиным игнорируются издававшиеся в середине – второй половине девятнадцатого столетия такие работы Прудона, как, например «Литературные майораты» и «Французская демократия» (словно они не имеют никакого отношения к реальному Прудону), при том, что их учитывание при анализе теоретического наследия Прудона, равно как и рассмотрение других его книг [30] дало бы действительно объективную картину, как в отношении самого теоретического наследия французского анархиста, так и относительно того, почему оно потерпело фактическую неудачу и привело к серьезной корректировке анархистской доктрины еще Бакуниным, а затем и Петром Кропоткиным, а то получается, что все дело было именно в «идеализме» и «наивности» Петра Алексеевича, да еще и в том, что тот «совместил бакунизм и коммунизм», что оценивается А. В. Шубиным в целом отрицательно. При этом «ревизию анархизма Кропоткиным» нельзя списать на то, что основные работы Прудона не были известны широкому кругу социалистической общественности, тогда их знали весьма неплохо, нечета сегодняшнему поколению либертариев: так, например, Кропоткин познакомился с важнейшими работами Прудона еще в Сибири, будучи на службе в Амурском казачьем войске. Свое отношение к наследию французского теоретика Петр Кропоткин вполне доходчиво и обоснованно изложил в «Современной науке и анархии»[31], так что, для людей, более или менее знакомым с историей мировой анархистской мысли на уровне и ранее имевшихся (обще)известных фактов вовсе не являются тайной причины, по которым данное наследие подвергалось серьезному переосмыслению. Поэтому Шубин здесь не совершает революцию изложением своей оценки, своего видения прудонизма, его роли в истории социализма, хотя и существенно дополняет картину, причем в основном не в смысле переосмысления отношения к наследию Прудона[32], но именно в смысле оказанного им влияния на современников, и никак не более того, так как являйся Маркс и в действительности во многом учеником Прудона[33], и пусть последний и оказал колоссальное влияние на развитие социализма, но, это вовсе не значит, что его учение было идеальным и совершенным, и что оно не требовало существенных доработок и переосмыслений, особенно на фоне постоянно развития человечества, равно как и развития освободительной мысли, накапливается и анализируется, исследуется реальный, практический опыт.
Конечно, автор попытался создать у читателя иллюзию объективности в отношении своей оценки теоретического наследия Пьера Прудона, упомянув в частности о том, что тот выступал против забастовок и стачек, так как считал их вредными для борьбы пролетариата, однако, это фактически все, что сказано Александром Владленовичем о недостатках учения французского анархиста.
Так же весьма любопытно, что, возводя П. Ж. Прудона на Олимп социалистической мысли, Шубин занимается возвеличиванием реализма и осмысленности француза, в частности тем, что пишет о Прудоне, как стороннике и теоретике рыночного социализма[34], стороннике вхождения во власть, перехода общества к безвластию чуть ли ни через государственные реформы[35]. При этом от любых претензий к «отцу Анархии» Шубин «отмахивается» тем, что Прудону, мол, виднее было, что писать, ведь это именно он создатель либертарной теории, и потому ему виднее, что совместимо с анархизмом, а что – нет. Хочется тут возразить тем, что положение основоположника характерно как раз тем, что такой человек вполне может быть непоследователен и противоречив, а потому вполне естественно, что впоследствии его теоретический багаж подвергается корректировке его последователей. Так что, Прудону конечно виднее, но это вовсе не отменяет того, что к рассмотрению его работ необходимо подходить критично, с позиции исторического опыта, с позиции знания о генезисе социалистической мысли в целом, а не просто статично, при этом игнорируя огромное количество недостатков и противоречий теории анархизма Пьера Жозефа Прудона.
Что же касается взаимоотношения рыночного социализма и Прудона, то здесь, конечно, все козыри в руках Шубина, ибо он весьма хорошо знаком с основными работами французского либертарного мыслителя, а потому прекрасно знает (по крайней мере - должен), о чем пишет, поэтому с выводами А. Шубина относительно данного вопроса видимо стоит, в целом, согласиться. При этом стоит отметить[36], что основоположник анархизма был против капитализма и частной собственности, противопоставляя собственности владение[37], при этом он выступал за свободную конкуренцию и рыночные отношения, деньги же предлагал заменить «бонами», трудовыми чеками[38]: рыночные отношения вовсе не тождественны капитализму и могут существовать без частной собственности, а этого нынешние сторонники «свободного» и «безгосударственного» капитализма упорно не желают понимать – что ж, тем хуже для них, и тем больше это демонстрирует их неграмотность. К рыночному социализму «по Прудону» можно относится по-разному, однако важно понять, что же именно имеется в виду под этим понятием, чтобы более критично подходить к проблемам современности, чтобы критика современных общественных проблем была более объемной, и чтобы анархистские ряды не раскалывались по вопросу о капитализме (а то есть ведь сегодня, и не мало, таких «анархистов», которые утверждают, что анархизм, изначально, не выступал против капиталистических отношений), тем более что на сегодняшний день анархистская мысль находится далеко не на вершине своего могущества, и далека от тех позиций, которые занимала еще семьдесят лет назад, и, возможно, в наш век поголовной веры в Рынок наследие Прудона сыграет свою положительную роль[39]. Правда тут нужно одно маленькое уточнение для более полного представления о рыночном социализме Прудона, и конкретно, его взгляд на систему образования: «<…> образование точно так же, как пища, одежда и жилища, должно оплачиваться; если кто требует образование и получает его, но не платит за него, тот заставляет платить за себя других <…>»[40] - как раз в лучших традициях проводимой сегодня во многих странах политики, направленной на коммерциализацию образования на основе Болонских соглашений, против чего активно выступают социалисты, равно как анархисты, так и марксисты. Так что, не все так просто с идеями французского мыслителя относительно того же рынка, а потому – будем объективными в отношении других, а не их эпигонами.
Защищая Рынок, Шубин ссылается, например, на такой подход французского анархиста: «Прудон предупреждает, что полная ликвидация конкуренции приведет лишь к торжеству правительственной монополии, отчего пострадают трудящиеся, именем которых будет твориться экономический произвол.»[41] Но позвольте, ведь если мы возьмем позицию анархо-коммунистов по данному вопросу, то речь ведь идет об уничтожении капитализма наравне с любыми рыночными отношениями, когда государство уже будет ликвидировано. О каком интересно правительстве в данном случае будет идти речь, когда дело товаро- и продуктообмена будет уже всецело общественной заботой, а не стоящей над ним верхушкой, решающей свои, далеко не всегда совпадающие с народными, меркантильные задачи?! И чтобы там ни писал Прудон, а вслед за ним и Шубин относительно противопоставления свободного соревнования и монополии, «которая роднит феодализм и государственный социализм»[42] реальность на сегодняшний день такова: «Сегодня половина населения Мексики не может удовлетворить минимальные потребности в еде, а вот бизнесмен, контролирующий рынок кукурузы, остается в списке мексиканских миллиардеров – единственная категория, в которой эта страна котируется.»[43] Хомский пишет о том, что: «<…> Клинтон, вдохновившись той же страстью к свободной торговле, “заставил Мексику подписать соглашение, которое положит конец поставкам дешевых помидоров в Соединенные Штаты”, сделав подарок флоридским производителям, стоивший Мексике около 800 млн. долларов ежегодно и нарушивший соглашение НАФТА, и соглашение ВТО (хотя только “по духу”, ибо это была чисто силовая игра, которой не требуется официальный тариф). Администрация Клинтона объяснила решение откровенно: мексиканские помидоры дешевле, и американские потребители предпочитают их. Свободный рынок работает, но не с тем результатом.»[44] Понятно, конечно, что это не противоречит идеи Шубина о рыночном социализме, уже хотя бы потому, что в приведенном нами примере в торговлю активно вмешивается государственная власть, а в той модели, о которой пишет Александр Владленович, не должно быть ни государства, ни капиталистических отношений – только рынок, существующий для максимально эффективного взаимодействия людей. Но, если представить себе рыночно-социалистические отношения, при которых в качестве менового средства используются «трудовые чеки», которые нельзя накапливать (то есть, нельзя из поколения в поколение накапливать богатства, равно как нельзя положить в банк и жить на проценты и т. д.), то, даже если представить, что все будет идеально хорошо, встает только один вопрос – зачем тогда вообще нужен рынок, неужели не проще все решать на коммунистических началах, предложенных тем же Кропоткиным, когда «каждый берет, сколько нужно того, что в достатке, а “дефицитные товары” распределяются по общественной договоренности». Да и вряд ли тогда вообще разумным окажется сохранять пусть даже и такой рынок длительное время, так как всегда могут найтись желающие «внести усовершенствования» в функционирование экономики, и мы снова вернемся к тому, что описывает Хомский – богатые и сильные будут диктовать свою волю всем остальным, полностью наплевав на их интересы.
Однако, надо отдать Шубину должное, так как он все-таки признает, что рынок «не безгрешен», что он «несет в себе ряд фундаментальных разрушительных черт», правда при этом настаивает, что на сегодняшнем этапе индустриальной цивилизации устранить его не удастся, да и попытки такие в принципе ни к чему хорошему не приведут, реальных проблем, таких, как отчуждение, разрешить не смогут.[45]
Разговор же о власти требует особого уточнения: при всех противоречиях в конструкции прудоновского анархизма, его основной посыл сводится к тому, что необходимы максимально мирные преобразования, а потому пусть государство облегчает жизнь трудящихся, если может, а анархистам между тем нужно стараться менять жизнь параллельно существованию государства. При этом, Прудон принял участие в Революции 1848-го года, приветствовал ее, за что Шубин и назвал его «радикальным реформистом». Причем Прудон не просто приветствовал революцию, но был весной 1848-го года «доизбран в парламент»[46], в работе которого принял активное участие. По сути, Прудон вошел во власть не потому, что это было неизбежно, жизненно необходимо, но именно в силу своего реформистского подхода по вопросу об «устранении государства», то есть, стремился к наименьшим жертвам, и, одновременно, наибольшей постепенности – Шубин любит повторять фразу Прудона о том, что собственность, власть надо сжигать на медленном огне, а не устраивать ей Варфоломеевскую ночь, при этом нам, с позиции начала двадцать первого столетия, имея перед глазами опыт девятнадцатого и двадцатого веков, очевидно, что в таком подходе была заложена не перспективность, но именно его утопическая сущность.[47]
В целом же получается, что Прудон по мысли Шубина должен занимать исторический трон Маркса, и именно поэтому затушевываются недостатки прудоновского анархизма, что только способствует путанице, так как теперь, вместо безапелляционно искаженного Прудона мы получает идиллически-возвышенного, что только мешает продуктивному осмыслению анархистских идей.
А ведь предупреждает же древняя мудрость – «не сотвори себе кумира», ведь сотворив его, ты обрекаешь себя на неизбежные ошибки и «хождение по граблям истории»; и только трезвый подход к осмыслению исторического наследия антиавторитарной составляющей мировой социалистической мысли способен прорубить окно, а то даже и дверь, в мир будущей свободы, в которой не будет уже наконец места для эксплуатации человека человеком.
Теперь, что касается освещения автором «Социализма…» исторической роли и теоретического наследия Михаила Александровича Бакунина.
Этому теоретику либертарной мысли Александр Владленович посвящает особенно много места, в связи с непростыми отношениями Бакунина с Карлом Марксом, с которыми они то были соратниками, то лютыми врагами, тем более что это сильно отразилось на мировом социалистическом движении в целом, и конкретно, на исторической судьбе Первого Интернационала.
Для Александра Владленовича Бакунин – это, в первую очередь, ученик Прудона, продолжавший и развивавший теоретические построения своего учителя, человек, достигший вершины либертарной мысли, притом, что к анархизму он пришел далеко не сразу. При этом для Шубина принципиально важно показать, что Михаил Александрович был сторонником (вслед за Прудоном) рыночного социализма[48], что при этом доказывает весьма своеобразно, через цитирование слов Бакунина о том, что «каждый, кто не пожелает трудиться, волен будет умереть с голода, если только он не отыщет какой-либо ассоциации или коммуны, которая согласилась бы из жалости кормить его»[49]. Александр Владленович видит в этих словах Бакунина стремление к сохранению рыночных отношений в противовес коммунистическим этатистским устремлениям Маркса, правда, если задуматься, речь тут идет вовсе не о рынке, а о свободе воли – трудиться или нет каждый решает сам, вопрос только в том, будут ли тебя при этом содержать, как нахлебника. Для Шубина принципиально важно показать антикоммунистическую позицию Бакунина, доказать, что его «причисление к коммунистам» беспочвенно, что он был «верным последователем Прудона». Что ж, похвально, но верно лишь отчасти – Бакунин ведь был не просто последователем французского мыслителя, но развивал его идеи, стремился избавить анархизм от противоречий и недостатков, сделать его более последовательным[50]. Может, конечно, Бакунин и выступал все-таки с позиций рыночного социализма, однако, из приведенных слов это совершенно не следует. Более взвешенным выглядит в этой связи подход Вадима Дамье: «В действительности большинство бакунистов не были сторонниками экономического коммунизма (распределения по принципу: каждый по своим способностям, каждому - по его потребностям), по крайней мере, в обозримой перспективе. Соратник Бакунина Джеймс Гильом еще в 1874 г. полагал, что сразу после социальной революции между производителями и потребителями сохранятся отношения обмена, причем стоимость обмениваемых продуктов должна была определяться совместно ассоциациями производителей на основе статистики. Со временем, по мере наступления “изобилия” тех или иных продуктов и благ, “мало-помалу старую систему заменит новая: обмен в собственном смысле слова исчезнет и уступит место чистому и простому распределению” на основе прямого удовлетворения потребностей. (Guillaume J. Idees sur l`organisation sociale. Paris, 1979. P. 21-23). Идея установления вольного (безгосударственного) коммунизма непосредственно после социальной революции была принята анархистами в 1876 - 1880 гг. Марксисты же - даже наиболее левые - продолжали откладывать внедрение коммунистических принципов самоуправления и распределения на неопределенно далекое будущее, а на практике были сторонниками “коллективизма”, то есть распределения в соответствии с трудовым вкладом каждого члена общества (“по труду”).»[51] То есть, получается, что как ни рассматривай экономические воззрения Бакунина и его сторонников, но все-таки рыночниками, хоть бы и социалистическими, назвать некоторых из них можно только с очень большой натяжкой, игнорируя при этом экономическую концепцию Михаила Александровича в целом.
«В защиту коммунизма можно сказать, что управляющий центр в коммунистических учениях не всегда называется государством.»[52] Это уже сказано по поводу выпадов Бакунина в адрес коммунистов-государственников, к которым теоретик анархо-коллективизма причислял, в том числе, и Маркса с его последователями[53], однако, есть одно маленькое «Но», теоретик анархо-коммунизма П. А. Кропоткин был принципиальным противником какого бы то ни было централизма, а потому утверждение об управляющем центре, мягко говоря, не точно.[54] Кстати, для полноты картины, можно бы было привести не только высказывание Бакунина обличающего коммунизм, но и несколько иное, написанное еще в 1843-м году: «Во избежание недоразумений мы раз и навсегда заявляем, что мы лично – не коммунисты и что у нас столь же мало охоты, как и у господ из “Наблюдателя” жить в обществе, устроенном по плану Вейтлинга. Это – не свободное общество, не действительно живое объединение свободных людей, а невыносимое принуждение, насилием сплоченное стадо животных, преследующих исключительно материальные цели и ничего не знающие о духовной стороне жизни и о доставляемых ею высоких наслаждениях.»[55] И в то же время: «Коммунизм – не безжизненная тень. Он произошел из народа, а из народа не может родиться тень.»[56] Это как раз из статьи Бакунина, обличающий коммунистические идеи – при всем своем негативном отношении к этим идеям (особенно, если учитывать, что эта статья относится к совсем раннему периоду жизни «Великого бунтаря») он все-таки не всегда оставался слишком уж категоричен в своих высказываниях, допуская и более взвешенный подход – все-таки необходимо учитывать, что те варианты коммунистических идей, с которыми сталкивался Бакунин, оказывались централистскими и государственническими, умаляющими личность. Выступая против теоретических построений Вейтлинга, Бакунин, в то же время, признавал, что коммунизм – это не что-то умозрительные, привнесенное в общественную мысль кабинетными философами, но рождено самим народом, желающим более справедливого устройства жизни.
Еще один принципиально важный момент – это отношение к «политической борьбе». Александр Владленович совершенно справедливо отмечает, что понятие политической борьбы вовсе не тождественно участию в парламентской деятельности, не сводится к выборам и заседаниям во власти, однако утверждает при этом, что полное отрицание Бакуниным участия в выборах и вхождения во власть было вызвано противостоянием с парламентаризмом Маркса, считавшего приход к власти мирным путем (парламентским) вполне приемлемым, где это возможно. По мнению Шубина позиция Бакунина была «перегибом», то есть, Михаил Александрович «увлекался» полемикой, и, получается, «говорил лишнее», но при этом в реальности не придерживался столь крайних позиций. В дополнение к этому Шубин приводит тот факт, что Бакуниным был создан Альянс социалистической демократии.[57] Ну и что, что создан Альянс был в 1868-м году, в период формирования анархистской доктрины Бакунина; ну и что, что тогда еще не было сегодняшнего понимания анархистами бесперспективности и негативности борьбы за власть, а понимание это по-настоящему приходило в анархистскую теорию лишь с опыт существования и действия социалистической мысли – Шубину это все видимо не важно, важен сам факт создания Бакуниным этого Альянса.
«Радикальная “антиполитичность” бакунистов, закрепленная затем в анархистском движении П. Кропоткиным, была отходом от первоначальных принципов анархизма. Ведь современный анархизм родился как реформистское течение, а реформизм, ненасильственное изменение общества, волей-неволей предполагает участие во власти. Чтобы напор социалистического движения не вылился в гражданскую войну, политики-анархисты должны способствовать постепенной демократизации и демонтажу государственных структур изнутри. И это следует делать как раз в революционной обстановке. Прудон стал депутатом парламента во время революции 1848 года. Его ученик Ф. Пи-и-Маргаль стал главой правительства Испанской республики во время революции 1868-1874 годов, прудонисты составили влиятельную фракцию в Парижской коммуне.»[58] То есть, получается, что есть только «единственно верное учение», а все новации – это уже «отклонения» от этого учения, получается, что Шубин отказывает всем «наследникам» в оригинальности, в самобытности: анархизм – это только то, что вписывается в противоречивую и непоследовательную концепцию мютюэлиста Прудона[59]. К тому же, и вхождение Прудона в парламент и деятельность Пи-и-Маргаля[60] дали далеко не самый удачный пример анархистской позиций во время революции, да и не принесли особых положительных результатов[61]: Прудон оказался в меньшинстве, а Пи-и-Маргаль добровольно ушел в отставку. К тому же, депутатство Прудона, а так же правление Пи-и-Маргаля вовсе не тождественно деятельности парижских коммунаров, равно как не тождественно участие российских анархистов в Советах 1905, 1917-1921-го годов участию современных псевдо-анархистов из Союза Анархистов Украины (САУ) в выборы в представительные органы власти. Прудон и Пи-и-Маргаль вошли в официальную, легитимную власть, в то время как Парижская Коммуна была органом истинно революционным, прообразом Советов двадцатого столетия.
При этом непродуманность и ошибочность отказала от участия в политической (парламентской) борьбе Александр Владленович подкрепляет такими суждениями, что, мол, из-за перехода на радикальные анархо-коммунистические позиции и не менее радикальный антиполитизм привели к тому, что «в 80-е годы антиавторитарное крыло социализма» «стало уступать позиции».[62] То есть, получается, что все дело было именно в отказе от политической борьбы (фактически – борьбы за власть в существующем государстве) и «утопизме». Однако, если вдуматься, проблема была вовсе не в этом (анархисты и до этого не жаловали борьбу за места в парламентах, выступали с крайне «утопических» позиций, считая нужным устранение Государства), а в увлечении индивидуалистскими идеями Штирнера и Ницше[63], правительственных репрессиях, а так же, как отмечает Вадим Дамье: «К началу ХХ столетия соперничество в организованном рабочем движении между социалистами – сторонниками и противниками политической борьбы за власть, начавшееся еще в I Интернационале и приведшее к его расколу, казалось, определенно дало перевес социалистам-государственникам, то есть социал-демократии. Их противники – антиавторитарные социалисты (анархисты) оказались в большинстве стран оттеснены на обочину рабочего движения. Основные причины этого следует искать как с одной стороны, в ошибочной тактике самих анархистов конца XIX века, полагавших, что они могут вызвать немедленную революцию с помощью символических актов насилия и не нуждаются в прочной и длительной организации сил трудящихся, так и, с другой, в бурном экономическом росте 1880-х годов, который усилил иллюзии о возможности мирного улучшения положения трудящихся в рамках индустриально-капиталистической системы.»[64] Так что, как мы в очередной раз можем убедиться – «не надо искать черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет.»
Позиция же самого Шубина по вопросу об использовании рычагов власти для проведения социалистических преобразований остается не вполне проясненной, но, насколько можно понять, он призывает к вхождению в органы революционной власти, либо в органы официальной власть, но только именно во время революционного процесса. Что же касается того, должны ли анархисты участвовать в парламентской борьбе, должны ли участвовать в выборах, то здесь его позиция остается не вполне определенной.
Размышляя об уроках Парижской Коммуны, Шубин делает еще один важный для себя вывод: «Социалисты разных направлений стали претендовать на наследство Коммуны. Но все признали – Коммуна стала примером сотрудничества социалистов разных направлений. Возможность и продуктивность такого сотрудничества – один из важнейших уроков Коммуны. Опыт ХХ века – от Российской революции до Народного фронта в Испании – показал, что неизбежная в таком союзе фракционная борьба может вырождаться в настоящую войну на уничтожение, если один из союзников изначально стремится к монополии на власть.»[65] Однако, читая подобные строки, задаешься вполне резонными вопросами о том, насколько возможен в принципе союз между сторонниками жесткой централизованной власти, и сторонниками установления безвластия без переходного периода в виде государства «диктатуры пролетариата», а так же – даже если такое сотрудничество происходит, то о какой вообще продуктивности может идти речь? О чем вообще можно говорить, когда тот же Виктор Серж, далеко не худший представитель большевиков, бывший анархист, так пишет в своих воспоминаниях о занятой им позиции во время Кронштадтского восстания: «С большими колебаниями и невыразимой тоской я и мои друзья-коммунисты в конечном счете стали на сторону партии. И вот почему. Правда была на стороне Кронштадта, Кронштадт начинал новую освободительную революцию, революцию народной демократии. «Третья революция!» — говорили некоторые анархисты, напичканные детскими иллюзиями. Однако страна была полностью истощена, производство практически остановилось, у народных масс не осталось никаких ресурсов, даже нервных. Элита пролетариата, закаленная в борьбе со старым порядком, была буквально истреблена. Партия, увеличившаяся за счет наплыва примазавшихся к власти, не внушала особого доверия. Другие партии были очень малочисленны, с более чем сомнительными возможностями. Очевидно, они могли восстановиться за несколько недель, но лишь за счет тысяч озлобленных, недовольных, ожесточившихся, а не энтузиастов молодой революции, как в 1917-м. Советской демократии не хватало вдохновения, умных голов, организации, за ней стояли лишь голодные и отчаявшиеся массы.»[66] Большевикам принципиально важнее было партийное единство, нежели справедливость – лучшие из них понимали, говоря о Кронштадте, видели и слышали клевету о восставших, лицезрели, как их топили в крови… и все равно отвернулись… И если бы дело было только в Кронштадте 1921-го года, но ведь так было с самого начала, взять хотя бы разгром большевиками Черной Гвардии анархистов, трижды преданных ими махновцев, предательски разгромленных левых эсеров.[67] Изначально сотрудничать столь разным людям было нельзя, но они все равно сотрудничали, и многим это очень дорого обошлось. Опыт Народного фронта в Испании был не менее трагичен. Для начала анархо-синдикалистам пришлось отказаться от воплощения в жизнь ряда своих основных задач: «Отказавшись от “тотальной революции” и пойдя на компромисс с Народным фронтом, НКТ вынуждена была согласиться и на отказ от полной социализации и коллективизации экономики <…>»[68] А в довершение всего НКТ и ФАИ были преданы своими союзниками, и весной 1937-го года те обратили против анархистов оружие, в то время как продолжалась далеко не лучшим образом складывавшаяся для республиканского лагеря война с Франко, тем самым прямо поспособствовали окончательному краху Испанской Революции: «3 мая 1937 г. полицейский отряд под руководством генерального комиссара по охране общественного порядка Родригеса Саласа (коммуниста), посланный непосредственно каталонским министром (советником) безопасности Айгуаде, попытался захватить Центральную телефонную станцию Барселоны. Станция контролировалась после июля 1936 г. синдикатами НКТ и ВСТ. Рабочие отказались повиноваться и оказали сопротивление. Их поддержали вооруженные анархо-синдикалистские трудящиеся, к которым присоединились милиции ПОУМ. Они закрепились в рабочих кварталах, в то время как полиция и силы, верные коммунистам и каталанским националистам, удерживали центр Барселоны. Стихийно вспыхнула всеобщая стачка, в городе сооружались баррикады и шли уличные бои.»[69] И все же те события закончились поражением анархистов, во многом из-за политики руководства НКТ, побоявшегося усугубления конфликта со своими союзниками по Народному фронту, при том, что те фактически объявили им войну: «5 мая из Валенсии, где размещалось центральное правительство Республики, прибыла делегация НКТ и ВСТ, преступившая к переговорам о прекращении боев. Утром 6 мая оба профцентра призвали прекратить огонь, но бои еще продолжались. Лидеры НКТ и ФАИ распорядились отвести вооруженных рабочих с баррикад <…> Бойцы НКТ, ФАИ и “Либертарной молодежи”, бешено проклиная “предательство”, покидали баррикады.» - после этого на анархистов, а так же активистов ПОУМ обрушились репрессии со стороны официальных властей Республики.[70] А в довершение всего «В августе 1937 г. правительственным декретом был распущен Совет обороны Арагона. Для осуществления этой меры военный министр-социалист Индалесио Прието направил республиканские войска под командованием коммуниста Э. Листера. Они окружали деревни и городки, врывались в них, как на вражескую территорию, и устраивали “зачистки”, разоружая население.»[71]
Так что, как показывает история – весьма сомнительна перспективность сотрудничества авторитарных и неавторитарных социалистов – жестокий конфликт между ними заложен изначально, и мирное сосуществование в рамках одного союза может означать только то, что и те и другие выжидают время, готовясь к будущим конфликтам. И какие бы выводы Александр Шубин ни делал из опыта Народного фронта Испании времен Революции 1936-1939-го годов, в том ключе, что это был все таки положительный опыт[72], на поверку видно, что он был заранее обречен на провал, и потому его конец вполне закономерен, и, в конце концов, такие выводы несложно сделать уже из того, что пишет тот же Шубин, иллюстрируя конфликты весной-летом 1937-го года внутри антифашистского лагеря.
Кроме того, Шубин замечает, что «Бакунин не отрицает самой функции власти, но выступает против ее закрепления за какой-либо социальной группой.»[73] Так что, не выступал «Великий бунтарь» против власти, как таковой, но лишь желал передать ее. Хотя, насколько можно судить, Бакунин не то что хотел свести власть к минимуму, о чем, опираясь на цитаты из самого Михаила Александровича[74] опирается Шубин, но именно ее уничтожения желал, просто: а) его взгляды находились в постоянном развитии, так что в разное время он придерживался несколько разных позиций[75] и б) многое было связано еще и с особенностями шедший между «авторитарными» и «авторитарными» социалистами полемики (в те времена и главный «антиполитик» от анархизма Кропоткин использовал термин «анархистская партия», так что, надо не цепляться за слова, термины, а лучше понимать тот контекст, в котором они употребляются, тем более, что история уже давно внесла свою ясность). В тоже время в книге «Федерализм, социализм и антитеологизм» Бакунин писал об «особом развращающем воздействии власти, а также чрезвычайных, а также чрезвычайных искушениях, которым неизбежно подвергаются все люди, ею обладающие.
<…>
Нет ничего более опасного для личной морали человека, чем привычка повелевать… Два присущих власти чувства всегда неизбежно ведут к этому разложению: презрение к народным массам и преувеличение своих собственных заслуг.»[76]
Так что «антиполитичность» явилась не отходом, а закономерным развитием анархистской мысли.
При этом весьма достойно внимание то, что Шубин уделяет немало внимания проблеме противостояния Маркса и Бакунина в Интернационале, так как этим он отнюдь не лишний раз напоминает, что раскол произошел вовсе не по вине «Великого бунтаря», как об этом любят писать очень многие марксисты, а вследствие интриг Маркса, который не гнушался использовать любые слухи, подлоги, лишь бы исключить из организации своего главного оппонента. Причем особо стоит отметить, что победителем в противостоянии Маркс-Бакунин Александр Шубин считает именно русского анархо-коллективиста.[77] При этом стоит отметить, что само сотрудничество между авторитарными и антиавторитарными социалистами продемонстрировало здесь свою бесперспективность. И это же было подтверждено впоследствии сотрудничество Махно и большевиками, а так же опытом вхождение в Народный антифашистский фронт испанских анархистов в ходе войны с Франко.
Отдельного внимания заслуживает отношение Александра Шубина к теоретическим исканиям Кропоткина.
В частности, Шубин пользуется избитым штампом о том, что «обнаружив в живой природе примеры альтруизма и взаимопомощи, Кропоткин принял за аксиому, что человек – альтруист. Увы, образ человека-альтруиста весьма далек от реального многообразия человеческой натуры»[78], дело в том, что здесь смешиваются две совершенно различные проблемы: во-первых, проблема взаимопомощи, во-вторых, проблема альтруизма. Что касается взглядов Кропоткина, считавшего человека «хорошим от природы», то здесь Александр Владленович прав, однако, что касается того, буд-то бы Петр Алексеевич принял взаимопомощь за аксиому, то тут уже он не прав – основатель анархо-коммунистической мысли как раз и указывал в своей исследовательской работе о взаимопомощи, что она вовсе не абсолют, но является лишь одним из факторов эволюции животного мира, а повышенное внимание этому фактору Кропоткину уделял как раз в силу того, что бытовало (впрочем, эта точка зрения превалирует в ученых кругах и по сей день) мнение о том, что животный мир (и человеческий, как его неотъемлемая часть) существует на принципах «борьбы за выживание»: «Едва только мы начинаем изучать животных – не в одних лишь лабораториях и музеях, но также и в лесу, в лугах, в степях и в горных странах, – как тотчас же мы замечаем, что хотя между различными видами, и в особенности между различными классами животных, ведется в чрезвычайно обширных размерах борьба и истребление, – в то же самое время в таких же или даже в еще больших размерах наблюдается взаимная поддержка, взаимная помощь и взаимная защита среди животных, принадлежащих к одному и тому же виду или, по крайней мере, к тому же сообществу. Общественность является таким же законом природы, как и взаимная борьба. Конечно, чрезвычайно затруднительно было бы определить, хотя бы приблизительно, относительное числовое значение обоих этих разрядов явлений. <…> Если же принять во внимание бесчисленные факты, которые все говорят в поддержку этого взгляда, то с уверенностью можно сказать, что взаимная помощь представляет такой же закон животной жизни, как и взаимная борьба. Более того. Как фактор эволюции, т. е. как условие развития вообще – она, по всей вероятности, имеет гораздо большее значение, чем взаимная борьба, потому что способствует развитию таких привычек и свойств, которые обеспечивают поддержание и дальнейшее развитие вида при наибольшем благосостоянии и наслаждении жизнью для каждой отдельной особи и в то же время при наименьшей бесполезной растрате ею энергии, сил.»[79]
«Из всего вышеприведенного видно, что война всех против каждого вовсе не является преобладающим законом природы. Взаимная помощь – настолько же закон природы, как и взаимная борьба, и этот закон станет для нас еще очевиднее, когда мы рассмотрим некоторые другие сообщества птиц и общественную жизнь млекопитающих.»[80]
Комментируя критику Кропоткиным товарно-денежных отношений, Шубин пишет: «Автор опускает важное обстоятельство: чтобы товар принес “барыш хозяину”, он все же должен быть “нужен другим”.»[81] Здесь можно сказать лишь то, что подобное мог изречь только человек, свято верящий в рыночные отношения (коим Шубин и является, как сторонник рыночного социализма), что, во-первых, логика капиталистического рынка (а Кропоткин писал именно о нем, все-таки) не тождественна логике какого-либо другого рынка, а, во-вторых, товар вовсе не обязан быть «нужным», достаточно людей заставить поверить в то, что им нужен именно этот товар – и для этого есть, как минимум, два способа: первый, это реклама, когда с помощью всяческих ухищрений доказывают необходимость покупки любого барахла[82]; второй способ, это когда на рынке нет изобилия разнообразных товаров, но товар при этом нужен[83]. Что касается «нужных» товаров, то вот, например, такая точка зрения на сей счет: «Бродя вдоль витрин и выбирая очередную покупку, мы чувствуем, как у нас пересыхает во рту, как в душе рождается нестерпимое желание более полной, динамичной жизни. Разглядывая выставленные товары, мы сами пробуждаем в себе новое желание, которое будет удовлетворено, только когда мы купим очередную вещь.»[84] Ни о какой реальной «нужности» большинства «потребляемых» нами товаров в этой связи говорить как-то не приходится, зато приходится констатировать тот факт, что всех нас грузно и пошло используют в целях обогащения. В принципе о том, что делает с людьми общество потребления хорошо и обстоятельно писал Эрих Фромм[85], с чьей точкой зрения стоит быть знакомым всем, интересующимся проблемой рынка и его преодоления. Понятно конечно, что когда человек живет в условиях постоянно дефицита и при этом знает, что где-то есть более «богатая» жизнь, то он будет считать такой мир более совершенным и близким к «истинно человеческому идеалу счастья», однако, такого завистника далеко не всегда понимают те, кто является жителем этих «счастливых» мест, так как общество потребления – это мир катастрофически отчужденных людей, не имеющих в своей массе никаких целей в жизни, кроме как удовлетворение своих простейших, животных инстинктов: люди на самом деле довольно быстро пресыщаются до тошноты, ищут все новых острых ощущений, и итог этому печален – на современном Западе, в так называемых «передовых» странах наблюдается повышенный уровень людей с психическими отклонениями, а так же повышенная тяга к суициду[86], при том, что с чисто материальной стороны, в их жизни вроде бы все в порядке.
Так что, отсутствием глубинного анализа на поверку страдает не «наивный идеалист» Кропоткин, живший еще до появления таких средств, для манипулирования общественным сознанием, как телевидение, а «рыночный реалист» Шубин, имеющий вроде перед глазами печальный опыт двадцатого столетия.
Справедливости ради стоит отметить, что в тоже время Шубин отметил одну из важнейших проблем современного общества, связанную с истощением ресурсов[87], в том смысле, что эта проблема ставит вопрос о необходимости обязательного, жизненно важного для человечества перехода к социализму.
И вот здесь как раз и проявляется одна из существеннейших ошибок Кропоткина, которая заключалась в оценке проблемы перенаселения. Так, например, в своей книге «Хлеб и воля» Кропоткин писал: «<…> вопреки теории Мальтуса - этого жреца буржуазной науки, - производительная сила человека увеличивается быстрее его собственного размножения. Чем больше скучены люди в какой-нибудь стране, тем быстрее идет развитие их производительных сил.»[88] Отчасти это верно, но есть одно существенное «Но» - предел жизненного пространства на Земле ограничен, в то время как население планеты продолжает возрастать с ускоренной быстротой.[89] За последние лет население Земли увеличилось примерно в пять раз, в тоже время за последние сто лет – примерно в три-четыре раза – за год население планеты увеличивается на 80 миллионов человек.[90]
Так что, вопрос о перенаселении становится все более насущным, и особенно насущным оказывается в этой связи решение вопроса о перераспределении ресурсов, и, в первую очередь – продуктов питания, а так же остановка увеличения численности землян, ведущая прямиком к катастрофе всемирного масштаба: в таких условиях нам грозит либо тотальный голод, либо тотальная война за ресурсы, либо и то и другое одновременно.
Что же касается Кропоткина, то ему достается за «наивность» еще и в таких вопросах, как «проблема общества» и «проблема производства и распределения».
Что касается «проблемы общества», то здесь Шубин пишет следующее: «<…> общество никогда не едино, тем более – на следующий день после революции. Кто же распоряжается ресурсами от его имени? Это – та же проблема, которую поставил Бакунин перед Марксом: кто будет действовать от имени рабочих после установления “диктатуры пролетариата”? Ответ Кропоткина поражает своей бесхитростностью: от имени общества будут действовать все.»[91] Но, во-первых, утверждая это, неплохо бы дать ссылку на высказывания самого Кропоткина, чтобы можно было проверить, что же именно имел ввиду теоретик анархо-коммунизма, а, во-вторых, изложить свою точу зрения в чуть большем количестве слов. А то получается, что по логике автора, раз и Маркс коммунист, и Кропоткин коммунист, то, значит, оба они выступают за диктатуру, только один называет ее «диктатурой пролетариата», а другой – «обществом», но – это будет неправильно и некорректно, а потому – внесем необходимую ясность: Маркс выступает за переходное государство «диктатуры пролетариата», а Кропоткин – за непосредственное уничтожение государства в ходе революции. Маркс – централист, и потому к нему вполне закономерен поставленный Бакуниным вопрос, ибо получается, что в марксовой модели действовать от имени рабочих будет некий «центральный комитет», который и будет направлять жизнь общества (без этого попросту немыслимо говорить о безгосударственном централизованном обществе), в тоже время в кропоткинской модели речь идет о децентрализованном обществе, когда каждая община сама ведает своей жизнью, и получается, что «от имени рабочих» действительно будут действовать все рабочие, то есть – либо решения будут приниматься на общих собраниях, либо, по версии Прудона-Бакунина, на совете выдвинутых снизу делегатов, так что, все довольно просто, и потому незачем адресовывать Петру Алексеевичу вопросы, которые тому не предназначаются в силу того, что модель Кропоткина вполне стыкуется с моделью Бакунина, несмотря на имеющиеся расхождения.
При этом стоит отметить, что, естественно, «на следующий день после революции» общество вовсе не будет однородным. При этом, когда утверждается, что «решать будут все», имеется в виду, что решать будут в рамках тех структур, которые войдут в конкретные коммуны, составляя теперь одно целое. Не коммунизированные же зоны образуют, если можно так выразиться, «заграницу». Это хорошо понимал еще Бакунин, не зря писавший об «уничтожении единства нации», а так же о том, что новообразованные федерации общин вовсе не будут идентичны по своим «границам» существовавшим ранее государственным образованиям: территории, бывшие ранее частями различных государств, станут создавать такие объединения, какие посчитают нужным, сами, коллективно и добровольно, без насилия и принуждения друг над другом.
По вопросу о «производстве и распределении». Шубин пишет, что: «Фабрики и поля нельзя отдать во владение тем, кто на них работает, - тогда будут нарушены права “всех” остальных жителей. Кто обеспечит их интересы, кто наладит производство и распределение?
Если Маркс возлагал надежды на умения управленцев и контроль над ними со стороны рабочих, то Кропоткин “решает” проблему еще проще: люди сами все чудно наладят.
Кропоткин надеется, что захват запасов прежнего общества обеспечит населению “право на довольство” и позволит пережить тяжелый период разрушения экономики. Уравнительное обеспечение всех продовольствием должно, по мысли Кропоткина, вызвать в недрах трудящихся творческие силы и коллективистские чувства, достаточные для того, чтобы наладить производство на новых, уже коммунистических началах.»[92]
Но обо всем по порядку.
Что касается «обеспечения интересов», то, как уже писалось выше – все должно решаться либо на общих собраниях, либо по модели Прудона-Бакунина (на прямую этого не сказано, но это вполне возможно, так как федералистский подход своих предшественников Кропоткин вообще-то нигде не отвергал), а потому вполне закономерно насчет «сами наладят», так как речь идет о коллективном самоуправлении предприятиями.
Говоря о «довольстве» Кропоткин исходил как раз из того, что сначала люди обеспечат себя самым необходимым, чтобы устранить неравенство, после чего и должно начаться наращивание производства. Шубин здесь меняет местами причину и следствие, искажая тем самым смысл слов Кропоткина: не уравнительное обеспечение по мысли теоретика коммунистического анархизма вызывает коллективистские чувства и налаживание производства на новых началах, но именно организация производства, оказавшегося в руках самих рабочих должно будет, по мысли Кропоткина, способствовать уравнительному распределению на первых порах, и переход к жизни по формуле «довольство для всех» по мере налаживания производства, а коллективизм здесь тоже не следствие, а причина, по которой все это и будет происходить, ибо, как считал Петр Алексеевич, люди не стане думать каждый сам о себе, но будут заботиться об общем благе. История пролетарских революций скорректировала эти умозаключения Кропоткина, однако, их главный смысл от этого не изменился – люди сразу, «на следующий день после революции» должны почувствовать улучшение своей жизни, иначе вполне могут в революции разочароваться: напомним здесь, что в ходе Великой Русской Революции 1917-1921-го годов большевики старались на первых порах удовлетворять максимально возможное количество требований народа (о земле, о мире, о заводах и т. д.), чтобы привлечь его на свою сторону, и достигли на этом поприще успехов.
Не все было идеально в концепции Кропоткина, не все стыковалось с реальной жизнью, но и доводить до маразма эти нестыковки не стоит, тем более, что сам Петр Алексеевич писал: «Но если бы даже пришлось пострадать в течение каких-нибудь двух недель или месяца от некоторого относительного беспорядка – то что же из этого? Для массы народа это будет во всяком случае лучше, чем то, что существует теперь; да кроме того, во время революции – лишь бы чувствовалось, что революция идет вперед, а не топчется на месте, - люди обедают, не жалуясь на то, куском черствого хлеба, в атмосфере ликования или, вернее, в атмосфере горячих рассуждении! Во всяком случае то, что создастся само собою под давлением непосредственных потребностей, будет несравненно лучше того, что выдумают где-нибудь в четырех стенах, за книгами или в канцеляриях Городской думы.»[93] Это как раз к вопросу о том, что приводит в своей работе Шубин – цитируя предшествующий абзац из той же книги Петра Кропоткина. Так что, если мы прочитаем не только: «Пусть только предоставят народу свободу действия, и через неделю распределение припасов будет происходить с удивительною правильностью. Сомневаться в этом может только тот, кто никогда не видел рабочего народа в действии, кто провел всю жизнь, уткнувшись в бумаги.»[94] - но и несколько больше из того, что собственно Кропоткин написал, то получится несколько иная картина, русский анархист уже оказывается не столь идеалистично-наивен, каким его пытается представить нам Шубин, вслед за не менее «глубокомысленными» марксистскими и либеральными «исследователями» анархо-коммунистической мысли, хотя, конечно, идеалистичный пафос и остается. К тому же, если вдуматься в написанное, то мы поймем, что претензии к теории с точки зрения Революции в России 1917-1921-го и Революции в Испании 1936-1939-го годов не вполне обосновано, так как не все условия были соблюдены, а потому необходимо делать поправку теории на объективную реальность, которая всегда вносит коррективы в любую теорию.
«Как будет происходить это “распределение припасов с удивительной правильностью”? Кропоткин призывает: “пусть каждый берет сколько угодно всего, что имеется в изобилии, и получает ограниченное количество всего того, что приходится считать и делить!”[95] Своего рода шведский стол на развалинах цивилизации, проедание запасов. Надолго ли хватит?»[96] Надолго! – речь вообще-то в данном случае идет уже о новом обществе, когда «производство и потребление на совершенно новых началах уже организовано», то есть речь идет об обществе победившего анархистского коммунизма; в конце концов, если предлагается «брать сколько угодно всего, что имеется в изобилии», значит и производится оно в соответствующих количествах! Вот уж воистину – что хочу, то и вижу, а от того и приписываются Кропоткину такие умозаключения, которых тот не совершал. Бесспорно, просчеты у Петра Алексеевича в теории были, но вот только не в данном случае – это совершенно точно, тем более что речь идет об обществе будущего, а не об обществе ведущим борьбу с отжившим свое эксплуататорском миром, поэтому не надо вырывать слова из контекста!
Для Кропоткина важно, чтобы человечество преодолело процесс атомизации, многократно нагнетаемый капиталистическими, и шире – товарно-денежными – отношениями: если люди не перейдут от товарных, то есть рыночных, взаимоотношений к коммунистическим, то «проблему эгоизма» решить не удастся, ну а пока эта проблема не будет решена, будут и всевозможные «начальники», будет сохраняться разделение на богатых и бедных, господ и подчиненных. В общем, если человечество хочет достигнуть действительного равенства (экономического, политического, социального), то оно просто обязано отказаться от товарно-денежной системы, как таковой.
Подводя итог своим обличениям анархо-коммунизма, Шубин пишет: «Попытка немедленно организовать коммунизм вела к быстрым разочарованиям и отступлению к переходным коллективистским или государственно-коммунистическим моделям. Радикальный коммунизм Кропоткина не выдержал экспериментальной проверки в ХХ веке. Впрочем, сам Кропоткин еще раньше отказался от радикальных требований немедленного осуществления коммунизма.»[97]
Строго говоря, по-настоящему серьезных попыток было две – Махновщина и коммуны Арагона. Что касается первой, то про нее много писал сам же Шубин[98], и из его работ прекрасно видно, что, во-первых, осуществляли на практике анархистскую модель в случае махновцев во многом далеко не самые теоретически подкованные люди (а теорию, пусть даже саму народную, претворять в жизнь должны все-таки те, кто с этой теорией хорошо знаком), анархистская группа «Набат» хоть и оказывала определенное влияние на движение, но была не вполне успешной на данном поприще, в том числе из-за того, что движение было в первую очередь крестьянским, а набатовцы были анархо-синдикалистами, «городскими пролетариями», во-вторых, условия были сверх-напряженными, так что на практическое строительство времени между боями выкраивалось крайне мало – и при всех недостатках движения, народ в нем не разочаровывался, но поражение движение потерпело именно военной – было задавлено многократно превосходящими силами большевиков[99].
Что же касается коммун Арагона, то здесь уже ситуация несколько сложнее, так как в данном случае мы имеем дело с полноценным анархо-коммунистическим движением. Но и здесь мы не находим никакого «разочарования»! Даже если очень внимательно вчитаться в исследовательские работы В. В. Дамье[100], то максимум, что мы обнаружим – это отступление от радикального анархо-коммунизма Кропоткина… к радикальному анархо-коллективизму Прудоно-Бакунинского толка, и то в полной мере, причем отнюдь не в смысле использования модели рыночного социализма. «17 июля 1936 г. в стране вспыхнул военно-фашистский мятеж. В ответ рабочие вышли на улицы, вооружились и соорудили баррикады. Они вступили в бой с мятежниками. В течении 3 дней путч был подавлен на большей части территории Испании.
После боев анархисты стали фактически хозяевами Барселоны. <…> Начал формироваться новый социальный организм. По инициативе комитетов рабочие заняли ломбарды и раздали нуждающимся одежду, матрасы, швейные машины... Было несколько случаев, когда рабочие и работницы захватывали банки и сжигали деньги - символ ненавистного старого мира угнетения.»[101] То есть, как мы видим, в Испании имело место массовое анархо-коммунистическое движение, действовавшее во многом стихийно, хотя и в рамках описанной Кропоткиным модели развития Революции. Однако, ход войны внес в развитие либертарного движения свои коррективы:
«Денежное обращение было постепенно ликвидировано. В первые недели после создания во многих коллективах вообще отменили вознаграждение за труд и ввели неограниченное свободное потребление всех продуктов с общественных складов. Но в условиях войны и дефицитов это было нелегким делом, тем более, что вне коллективов сохранялось денежное обращение. В сентябре 1936 г. большинство общин перешло на так называемую “семейную оплату”. Каждая семью в коллективе получала равную сумму денег (в зависимости от коллектива, примерно по 7-10 песет на главу семьи, еще 50% - на его жену и еще по 15% - на каждого другого члена семьи). Эти средства предназначались только для покупки продуктов питания и предметов потребления и не должны были накапливаться. Во многих общинах вместо общегосударственных денег были введены местные купоны. В некоторых существовали карточки и талоны. Определенные виды продуктов в условиях войны почти повсюду рационировались, зато некоторые (вино, масло и др.) во многих местах выдавались без всяких ограничений. До последующего решения об отмене денег “в трети из всех 510 сел и городов, принявших коллективизацию в Арагоне, деньги были отменены и товары предоставлялись бесплатно из магазина коллектива по потребительской книжке”, “в двух третях были приняты соответствующие заменители денег - боны, купоны, монеты и т.д., которые были действительны только в выпустивших их общинах”.»[102]
При этом обязательно необходимо учитывать ряд существенных факторов.
Во-первых, даже после принятия Сарагосской программы в мае 1936 года, и ставшая программой по установлению либертарного коммунизма, отнюдь не все члены анархистских организаций на местах понимали, как осуществлять внедрение либертарной коммунистической модели на практике. Дискуссии об этом в НКТ происходили наспех: «Несмотря на более или менее четкое представление о том, что необходимо делать в момент революции, испанское анархо-синдикалистское движение парадоксальным образом так и не смогло определить, каковы критерии “зрелости” общества для социального переворота. Иными словами, как определить, настало ли время для того, чтобы начать повсюду претворять в жизнь намеченную программу строительства нового общества.» Некоторая недоработанность программы, ее формулировки, которые «оказались на практике весьма нечеткими» привели к тому, что анархисты не смогли скоординировать в наиболее решительный момент свои действия в деле созидания нового свободного общества, что сказалось в последствии судьбе Революции в целом.[103]
Во-вторых, июль 1936-го года положил начало интеграции лидеров НКТ и ФАИ в Республиканскую, антифашистскую коалицию, что обусловило отказ от реализации Сарагосской программ, то есть – отказ от осуществления собственной первостепенной задачи – курса на создание трудящимися либертарного коммунизма: «Лидеры НКТ и ФАИ пошли на компромисс с антифашистскими партиями и движениями и на уступки им, мотивируя их “сложившимися обстоятельствами”, то есть необходимостью победы в гражданской войне. Они согласились (во избежание иностранной интервенции) не экспроприировать предприятия, принадлежащие зарубежному капиталу: на них был лишь установлен рабочий контроль.»[104] При этом на «низовом» уровне проводились попытки претворения либертарных идеалов по собственной инициативе, правда, эти попытки не были скоординированы, что и было их главным уязвимым местом: в ряде регионов полностью отказывались от товарно-денежных отношений, но, в тоже время, в других местах, и, прежде всего в городах, этого не произошло[105].
То есть, установление «реального» анархо-коммунизма – отмена денежного обращения – началась, но, столкнувшись с трудностями военного времени, была заменена менее радикальной мерой – повсеместно вводили «деньги местного значения», всевозможные «боны», «купоны», призванные решить проблему перераспределения среди населения продуктов первой необходимости в условиях жесткого дефицита, вызванного в первую очередь войной.
Отход от радикального коммунизма, означающего «введения анархо-коммунизма на следующий день после революции»? В принципе – да, хотя и с определенной, но – существенной, оговоркой.
Анархо-коммунизм по Кропоткину связывается с изобилием продукции, когда распределяются только «дефицитные» товары. Так вот, «местные боны», «карточки и талоны», служившие исключительно для «покупки продуктов питания и предметов потребления и не должны были накапливаться», являлись своего рода ограничителем «верхнего предела» потребления. «Местные купоны», таким образом, явились вполне разумным со стороны анархо-синдикалистов ответом на сложившиеся обстоятельства «в условиях войны и дефицитов», тем более, что это все происходило на фоне оппортунистического поведения лидеров анархо-синдикалистов, выбравших для себя приоритетом не установление либертарного коммунизма, а победу в начавшейся гражданской войне.[106]
Произошло ли разочарование в анархо-коммунистическом идеале в массах, о чем пишет Шубин? – нет, и доказывает это в том числе возрождение анархо-синдикализма в Испании после завершения эпохи диктатуры Франко[107].
Насчет того, насколько «радикальный коммунизм Кропоткина не выдержал экспериментальной проверки в ХХ веке» можно спорить сколько угодно, однако неплохо бы для начала уяснить, что в реальности мог иметь в виду П. А. Кропоткин, когда еще в начале своей революционной биографии говорил и писал о необходимости «установления анархо-коммунизма на следующий день после революции», особенно если мы вдумаемся в вышеприведенные слова Кропоткина, изложенные им в одной из его важнейших книг «Хлеб и воля» - по сути ведь получается, что его слова в принципе нельзя было понимать буквально (все таки Революция – это не одномоментный процесс, не дело одного дня, хотя, в общем-то, Кропоткин и считал, что Революция пройдет относительно быстро), и события Испанской Революции 1930-х годов как раз таки оказываются полностью соответствующими словам основоположника либертарного коммунизма. При этом признанный историк анархизма Макс Неттлау считал, относительно особо оптимистичных мест анархо-коммунистической теории Кропоткина, что здесь во многом сказалась, во-первых, атмосфера массовых митингов, во-вторых, неутомимый характер самого князя, полностью соответствовавшего собственной теории: «Знакомясь с социалистическими доктринами и жизнью и характерами их творцов, мы находим в них поразительно сходные черты. Так обстоит дело и в данном случае. Кто трудился так неутомимо, как Кропоткин, и пользовался вознаграждением с такой неприхотливой умеренностью, как Кропоткин? Он был типом коммуниста-анархиста, о каком он сам мечтал. Столь же бескорыстным был Кафиеро, таков же был Реклю. Они часто жили одним рисом и сливами и были неприхотливы так, как никто из нас. Те же качества бескорыстия и неприхотливости свойственны Малатесте, но он имел и имеет гораздо большее соприкосновение с подлинной жизнью, чем любой из названных товарищей, поэтому Кропоткинский оптимизм никогда не удовлетворял его, как мы увидим. На ораторов парижских митингов это производило огромное впечатление, они спешили навстречу анархической идее, никогда не позволяя ей застояться ни на минуту и подвергнуться загрязнению при столкновении с действительностью. Если кто-нибудь говорил, что достаточно 4 часов ежедневной работы, то другой возвещал, что достаточно двух часов. Говорят, что таким образом они дошли до 20 или 30 минутного рабочего дня и что неслыханное изобилие накопленных продуктов сделало бы всякую организацию для продолжения работы ненужной уже в самые ближайшие годы.»[108] Этом при том, что еще надо доказать, насколько справедлив в своих оценках был Неттлау, считая, что радикальность многих высказываний – это именно следствие митинговой горячности, когда ораторы всеми силами старались привлечь народ именно на свою сторону.
В общем, думается, что Кропоткин вовсе не был наивным идеалистом, равно как и демагогом от политики, и если и считал необходимым делом трудящихся «установить анархо-коммунизм на следующий день после революции», то делал это исключительно потому что искренне считал это возможным, ну а если этого в полной мере не удастся, то, по крайней мере, по его мысли, необходимо было приложить максимум усилий, чтобы народ сразу же почувствовал улучшения своей жизни, чтобы убедился в прогрессивности революционных изменений, так как в противном случае революция будет обречена на поражение вследствие того, что массы, разочаровавшись в ней, отвернутся от нее. К тому же, если учитывать, что в то время людская психология была гораздо более коллективистской, мы поймем, что это «Хлеб и воля» была вполне практична и реалистична для своего времени, и не просто так она воспламеняла на борьбу сердца тысяч и тысяч простых людей.
Причем, если вернуться в Гражданской войне в Испании, необходимо упомянуть еще один факт, согласно которому «радикальная модель Кропоткина не выдержала экспериментальной проверки»: «Деятельность арагонских коллективов оказалась весьма успешной. Даже по официальным данным, урожай в регионе в 1937 г. Возрос на 20%, в то время как во многих других районах страны он сократился. В Арагоне строились дороги, школы, больницы, фермы, учреждения культуры – во многих селениях впервые; осуществлялась механизация труда. Жители получили доступ к медицинскому обслуживанию и свободному, антиавторитарному образованию (врачи и учителя становились полноправными членами коллективов).
Проблема осмысления анархизма в связи с книгой А. В. Шубина «Социализм. “Золотой век”
Древовидный вид