Действия Чеченской Конной дивизии против Махновцев

И так, для начала ....

Историческая справка

Приказом главнокомандующего ВСЮР N 1101 от 1 июня 1919 г. была сформирована Чеченская конная дивизия в составе: управления дивизии, 1 - 4 Чеченских и Кумыкского (приказ главнокомандующего ВСЮР N 1772 от 8 августа 1919 г.) конных полков.

Осенью 1919 г. при дивизии была сформирована нештатная конная батарея.

В марте 1920 г. дивизия была расформирована и создана отдельная Крымская конная бригада (приказ Чеченской конной дивизии N 23 от 15 марта 1920 г.), которая вскоре была переформирована в Крымскую конную дивизию, а ее полки получили наименования: Крымский конный, 3 Чеченский конный. Татарский конный. Таврический конный (сформирован из 2 Чеченского конного полка). Позже Татарский полк был переименован во 2 Туземный конный полк, а 3 Чеченский конный полк и Кабардинский дивизион переформированы в 1 Туземный конный полк.

Приказом главнокомандующего ВСЮР N 3012 от 16 апреля 1920 г. Чеченский и Крымский конные полки были включены в отдельную кавалерийскую бригаду, а Туземный и Татарский конные полки - в 1 кавалерийскую дивизию.

В связи с прибытием с Кавказа новых конных частей, приказом главнокомандующего ВСЮР N 3081 от 28 апреля 1920 г. в ходе реорганизации конницы была создана 3 конная дивизия, управление которой было образовано из управления 1 Терской казачьей дивизии. Крымской сводной бригады и сводной бригады Кабардинской конной дивизии.

В состав дивизии вошли Терско-Астраханская (1 Терский и 1 Астраханский казачьи полки, образованные соответственно из Терской и Астраханской казачьих дивизий) и Туземная бригады (два Туземных конных полка, образованные из сводной бригады Кабардинской дивизии, Туземного, Татарского, Крымского и Чеченского конных полков и Осетинского конного дивизиона, 2 Астраханский полк, запасный конный полк 3 конной дивизии, 3 конно-артиллерийский дивизион).

Приказом главнокомандующего ВСЮР N 3185 от 14 мая 1920 г. в 3 конную дивизию были включены 5 конно-артиллерийский дивизион 2 конной дивизии, (две Кавказские конные батареи) и Астраханская казачья конная батарея.

3 конно-артиллерийский дивизион из 3 конной дивизии был перечислен в 1 конную дивизию.

Приказом главнокомандующего ВСЮР N 3240 от 21 мая 1920 г. в состав Терско-Астраханской бригады 3 конной дивизии вошел Терский артиллерийский взвод, сформированный для укомплектования личным составом бывших Терских конных батарей.

К лету 1920 г. 3 конная дивизия состояла из штаба дивизии, 1 и 2 Туземных полков, 1 дивизиона 13 артиллерийской бригады, запасного полка.

Приказом главнокомандующего ВСЮР N 3421 от 7/20 июля 1920 г. дивизия была расформирована и из ее частей образованы 1 Терско-Астраханская отдельная бригада и 2 отдельная сводная конная бригада, состоявшая из 8 кавалерийского полка, 1 и 2 Туземных конных полков, 5 конно-артиллерийского дивизиона и его управления, 1 и 2 Кавказских конных батарей. Управление бригады было переформировано и переименовано из управления 3 конной дивизии.

Приказом генерал-инспектора конницы Русской армии N 39 от 10/23 августа 1920 г. 2 отдельная сводная конная бригада была переименована в 1 отдельную кавалерийскую бригаду, с включением в нее 7 кавалерийского полка. 1 Туземный конный полк был передан в 7 кавалерийский полк, а 2 Туземный конный полк переименован в 9 кавалерийский полк.

С момента своего формирования Чеченская конная дивизия была включена в состав вооруженных сил на Юге России, 30 мая 1919 г. она была направлена под Астрахань. Во второй половине июля дивизия переведена в Ставрополь.

С 28 сентября по 20 декабря 1919 г. дивизия принимала участие в боях с Махно в группе войск особого назначения, с 1 января - в боях по обороне Крыма, в мае-сентябре 1920 г. - в боевых действиях на левом берегу реки Днепра в районе Каховки.

Начальники дивизии: полковник О'Рем Николай Фердинандович (с 30 марта 1919 г.), генерал-майор Ревишин Александр Петрович (июнь 1919 г. - февраль 1920 г.), полковник Попов Николай Александрович (25 февраля - 1 марта 1920 г.),

Начальник штаба дивизии: капитан Ветлишев Александр Иванович.

Начальник отдельной Крымской конной бригады: полковник Дементьев.

Начальник 3 конной дивизии: генерал-майор В. К. Агоев.

Место дислокации штаба: колония Конрат.

А теперь основное. Предлагаю кусок из мемуаров офицера Чеченской Конной дивизии Д. де Витта, относящиеся к интересующему нас периоду.


Дмитрий Де Витт

ЧЕЧЕНСКАЯ КОННАЯ ДИВИЗИЯ.
(отрывок)

Через две недели пребывания моего в отпуску я получил срочную телеграмму от полкового адъютанта с приказанием командира полка немедленно прибыть в полк ввиду переброски дивизии на фронт в харьковском направлении. День-два спустя я уже отплывал на пароходе от берегов Одессы и через Новороссийск - Ростов - Харьков спешил нагнать полк. В Одессе захватил я с собой в эскадрон двух вольноопределяющихся - сына профессора Орлова и Молова, о чем в дальнейшем немало сожалел: во всех отношениях оба они были весьма отрицательные типы, смотревшие на пребывание на фронте исключительно с точки зрения личного обогащения.

Полк я нагнал лишь 18 сентября в Чугуеве (Харьковской губернии), где он стоял уже несколько дней, охраняя город от налета большевистских банд Перцова33. Полк был расквартирован по отдельным дворам на окраине города, неся гарнизонную службу и высылая целую сеть разъездов и разведывательных эскадронов для освещения местности. Со свободными от наряда людьми велись усиленные занятия.

Дня за два до моего приезда 4-й эскадрон получил первое боевое крещение, в составе полка участвуя в ночном бою, где в пешем строю, при зареве пожара, выбивал засевших красных из здания сахарного завода. Поведением чеченцев в бою и их исполнительностью поручик Янковский остался вполне доволен.

Красные банды <товарища> Перцова вербовались по преимуществу из
местных жителей, огнем и разбоем они наводили ужас на весь округ и ближайшие города. Никакому учету эти банды не поддавались и в открытый бой вступать избегали, хотя и имели в своем распоряжении несколько легких пушек и сотни пулеметов. Teppop с их стороны принимал невероятные размеры; бессмысленные yбийства, крушения воинских поездов, взрывы водокачек, разборы железнодорожных путей - все это было делом их рук. Распропагандированное население скрытно им сочувствовало и их покрывало. При появлении крупных воинских частей всё разбегалось по домам и принимало мирный вид. Борьба с восстанием, вспыхнувшим в тылу наступающей Армии, была крайне суровой; пленных ни одна из сторон не брала, и жестокость доходила до предела.

Несколько дней спустя по моем пpиезде в очередную карательную экспедицию было назначено три эскадрона от полка, под общим начальством полковника Невзорова. Деревня Зарожное, в которую предполагалось идти моему эскадрону, находилась верстах в 16-18-ти от города Чугуева. Дня за два до того в деревне этой произошел весьма прискорбный случай, столь характерный для тех жестоких времен. Находившийся в деревне, примыкавшей к полотну железной дороги, постоянный полицейский пост, состоящий из семи стражников, при весьма малокультурном пехотном подпоручике - местном жителе, был ночью почти сплошь вырезан крестьянами, причем варвары не пощадили жену и малолетнюю дочь офицера и, надругавшись, убили их. По счастливой случайности сам начальник поста и один из его подчиненных смогли спастись под покровом ночи. Что же творилось теперь в этой громадной деревне - не было известно. Мнe приказывалось занять с эскадроном деревню, произвести аресты согласно данному мне списку и примерно наказать виновных. В роли проводника и информатора мне давался этот несчастный пострадавший начальник стражи.

Рано утром 24 сентября я выступил с эскадроном. Был ясный осенний день. Эскадрон вытянулся длинною колонной по три. Moй бедный пехотный подпоручик испытывал невероятные мучения от верховой езды; хотя я и приказал дать ему спокойную лошадь, но он и с ней никак не мог справиться, особенно, когда мы переходили в рысь, и своим страдальческим видом сильно веселил чеченцев. Отойдя верст на пять от города и попав в пересеченную местность, я выслал головной разъезд и боковые дозоры. Сначала кругом все было тихо, как вдруг из небольшого перелеска, в полуверсте от дороги, головной разъезд был обстрелен ружейным огнем. Разъезд шарахнулся в сторону. Видя замешательство, я остановил эскадрон и выслал 1-й взвод с поручиком Янковским лавою вперед, приказав обыскивать лесок, откуда еще раздавались ружейные выстрелы. Минут десять спустя взвод присоединился к эскадрону, никого не обнаружив, и мы снова двинулись в путь. Одна лошадь в головном разъезде оказалась раненной в шею навылет.

Скоро дорога привела нас в густой казенный лес. Углубившись в него, мы наткнулись на человек 10-12 крестьян, занятых рубкой леса. Полицейский умолял меня арестовать всю эту компанию и разрешить ему составить протокол за порубку казенного леса. Не желая терять времени, я отклонил его предложение, ибо, откровенно говоря, не считал в то время порубку леса столь большим преступлением, когда кругом по всей Poccии шел сплошной грабеж. Припугнув мужиков, что в следующий раз они за это жестоко поплатятся, я отпустил их всех с Богом.

Не доходя версты две до деревни, которую мы должны были занять, мы увидели, как навстречу нам, нахлестывая лошаденку, несется подвода. Когда она поравнялась с головой эскадрона, я приказал ей остановиться. В ней сидели две бабы и здоровый рыжебородый мужик; поверх его длинной рубахи была нацеплена георгиевская медаль. На мой вопрос <Куда едешь?> мужик вскочил, снял шапку и заявил: на призыв в город к воинскому начальнику. Лицо мужика было редко неприятное, и ответы явно рассчитаны на эффект. Полицейский подпоручик, увидя его, побледнел, соскочил с лошади и бросился на него с криком: <Держите его, вот один из убийц! Все он врет о воинском начальнике, он хочет теперь себя спасти!> Я въехал лошадью между полицейским и мужиком с целью их разнять. Полицейский не унимался и нервно кричал: <Сейчас же его расстрелять!> Желая прекратить эту неприятную сцену и видя, что мой подпоручик перестал владеть собою, я прикрикнул на него, напомнив, что не я ему, а он мне здесь подчинен, и приказал ему успокоиться и занять свое место. Мужику же я сказал: <Приказ о призыве был две недели тому назад обнародован, и теперь ехать к воинскому начальнику поздно>, приказав ему поворачивать оглобли и встать в хвост эскадрона, поручив вахмистру наблюдать зa ним.

Выслав офицерский головной разъезд и боковое наблюдениe, я с эскадроном вошел в село по главной дороге. На площади меня встретили заискивающий староста и толпа человек в пятьдесят крестьян. Построив эскадрон развернутым фронтом вдоль забора, я велел бить в набат. Прошло минут 10-15, и вся громадная площадь заполнилась народом. Я с несколькими ординарцами въехал верхом в этот человеческий муравейник. Все стихло. В нескольких словах я напомнил о прискорбном происшествии этих дней и потребовал немедленную сдачу всего оружия и выдачу виновных. Толпа безмолвствовала. Какой-то парень, явно полугородского типа, вышел ко мне, подталкиваемый мужиками, и, сильно волнуясь, стал мне что-то говорить, плетя сплошной вздор и уверяя, что крестьяне совсем не хотели убивать стражников, а что вышло все это якобы случайно, и, в виде смягчающего вину обстоятельства, добавил: <Да где же нам разбираться. Старый режим нас всех держал в неграмотности, и мы ведь вообще народ темный...> На этом я прервал его красноречие, сказав: <Снимай штаны> - и приказал вахмистру тут же всыпать ему для просветления 25 плетей. Приказание было мгновенно исполнено, при великом удовольствии чеченцев. После этого я своей властью сместил старосту, арестовав его, и потребовал выдать всех виновных, согласно списку. Некоторые, к сожалению, скрылись, но человек двенадцать мне все же удалось захватить, среди которых оказались и две бабы, которые не пустили к себе в дом метавшихся в панике, ища спасения от убийц, жену и ребенка полицейского.

Покончив с этим, я отпустил мужиков по домам, приказав немедленно же сносить оружие и пригрозив, что после будет произведен повальный обыск и укрывателям пощады не будет. Час спустя на площади стояли уже четыре подводы, нагруженные винтовками и ручными гранатами. Желая выполнить возложенную на меня задачу как можно бoлее обстоятельно, я приказал корнету Алехину, как юристу, окончившему лицей, произвести на месте же дознание о происшедшем и выяснить степень виновности каждого из арестованных, а также опросить свидетелей. Часов около 12-ти дня ко мне в деревню прибыл полковник Невзоров. Узнав о принятых мною мерах и о желании по окончании дознания отправить арестованных в город для предания суду, он заявил: <Смешно на это терять время, да половина удерет от вас по дороге. Назначьте взвод с офицером и сейчас же всех расстрелять, чтобы знали все мужики, что за каждого нашего убитого они будут отвечать десятью; а баб арестованных запороть>, - таков был его приказ. Я пытался возражать, что на это у меня нет никаких полномочий, но приказ был категоричен, да и мой полицейский, присмиревший после моих окриков, сразу почувствовал поддержку в полковнике Невзорове и наговаривал то на одного, то на другого мужика, из-за чего полковник Невзоров увеличил еще на нескольких список обреченных. Бабы визжали под ударами нагаек.
В стороне на площади прозвучали один за другим несколько ружейных залпов... К телам расстрелянных запрещено было подходить, и к ним выставлен был караул чеченцев. Население могло лишь молча созерцать, понимая, за что его постигла такая жестокая кара. С наступлением темноты мне приказано было сниматься и возвращаться в город.

Эта первая карательная экспедиция произвела на меня удручающее впечатление. Я сознавал необходимость жестоких мер, но мне казалось, что они должны быть введены в рамки закона и санкционированы судом, а не личным распоряжением строевого начальника. Единственное, что давало мне удовлетворение, - это то, что, когда я, уходя из деревни, зашел выпить молока в один из домов, то старый крестьянин, провожая меня, сказал: <Спасибо вам, господин начальник, что избавили нас от этих душегубов и убийц; ведь они житья нам не давали. Все они коммунисты, и у каждого на душе по несколько жизней. Жаль только, что вы не всех их захватили, а ведь еще по десятку, наверное, веревка плачет...>

В Чугуеве мы простояли еще около недели. Пребывание в городе не обошлось без мелких неприятностей. Однажды офицеры полка засиделись за дружеской беседой в собрании; было выпито немало и вина, и молодежь-корнеты, щеголяя в черкесках, воспринявшие легко все обычаи горцев, стали стрелять в воздух, желая выразить по какому-то случаю свой восторг. Ординарцы и вестовые чеченцы с радостью подхватили. Пальба ночью в центрe города поднялась такая, что население забилось в панике, вообразив налет красных. Некоторые эскадроны начали уже седлать... То, что могло иметь место в горских аулах, конечно, было недопустимо в населенном городе; на следующий же день посыпались жалобы губернатору, и в итоге последовал жестокий разнос всем присутствовавшим от командира полка.

Дня через два после этого случая, вечером, я пошел обедать в Собрание, но не успел сесть за стол, как за мною прислали из эскадрона. Оказалось, что в одном из зажиточных купеческих домов, среди расположения моего эскадрона, праздновалась свадьба. Вернувшись из церкви, молодые и гости сели за стол; начались традиционные речи и поздравления, как вдруг ворвались человек десять чеченцев, угрозами выгнали из дома всех гостей и сами принялись поедать все находящееся на столе. Легко представить себе панику и отчаяние молодых и приглашенных, которые разбежались во все стороны, спасаясь от моих дикарей. Близ дома меня встретил со слезами на глазах обезумевший от страха хозяин. Я вошел в столовую и, пустив в ход нагайку, очистил комнату от незваных гостей. Чеченцы, в свое оправдание, принялись меня уверять, что здесь был заговор и что все это большевики: <Ты разве, господин ротмистр, не видишь, - у них ни у кого нет погон... Мы их поганых блюд из свинины и ветчины и не трогали - наша вера это не позволяет>. Несмотря на эти доводы, я сильно взгрел всю компанию; одновременно досталось от меня и вахмистру, и взводным за недосмотр. Извинившись перед хозяином и выставив у его дома дневального, я просил их продолжать свое семейное торжество, гарантируя ему полную безопасность.

Не прошло и нескольких дней, как у меня в эскадроне произошел новый случай, столь характерный для чеченцев. Проходя через базарную площадь, я услышал в стороне сильный крик, и одновременно с тем ко мне подошел какой-то человек, говоря: <Что-то неладное происходит с вашим чеченцем>. Я вошел в толпу и увидел своего всадника 2-го взвода, отбивавшегося от какой-то храброй бабы, уцепившейся ему в фалды черкески. <Я тебя, косой дьявол, до начальника доставлю, если не вернешь сапоги!> - визжала баба. Я здесь же на месте разобрал их спор. Мне было вполне очевидно, что чеченец украл сапоги, лежавшие на подводе; чеченец же уверял, что купил их. Я приказал вернуть их бабе, а самому отправиться в эскадрон и доложить о происшедшем вахмистру. Вечером, придя в эскадрон после переклички, я вызвал провинившегося всадника из строя.
Я его едва узнал: все лицо, опухшее и синее от кровоподтеков, говорило, что, пройдя через руки вахмистра, он едва ли миновал и своего взводного, и что в данном случае выражение <господин вахмистр с ним чувствительно изволили поговорить> имело буквальный, а не переносный смысл. Вахмистр мой, сам дагестанец, относился к чеченцам с нескрываемым презрением и высоко держал свой авторитет, не стесняясь пускать в ход свой увесистый кулак, отчего всадники его боялись и тянулись в его присутствии. В прежние времена, служа в регулярном полку, я был против рукоприкладства, считая, что в распоряжении офицера есть и другие меры воздействия на подчиненного, но, попав в среду туземцев, я убедился, что физические наказания являются единственной радикальной мерой. Чеченцы, как полудикие люди, признают исключительно силу и только ей и подчиняются; всякая же гуманность и полумеры принимаются ими как проявление слабости.

28 сентября пришло приказание грузиться в эшелоны и идти полку на присоединение к дивизии в районе станции Волноваха. Сосредоточение крупных сил в Екатеринославской губернии вызывалось необходимостью прикрыть города Таганрог и Ростов-на-Дону с их многочисленными штабными, продовольственными и тыловыми учреждениями от все распространяющегося махновского движения. В темноте, при тусклом свете фонарей, под непрекращающимся дождем, я ночью грузил свой эскадрон. На мое счастье, платформа для погрузки лошадей и обоза оказалась широкая и приспособленная, так что часа в два ночи мы уже двинулись в путь. Шли мы чрезвычайно медленно, повсюду останавливаясь, и только утром 1 октября подошли к станции Волноваха, где на запасных путях в вагонах располагался штаб Чеченской конной дивизии.

Обстановка была неопределенная и тревожная. Никто точно не знал, где противник, а был он где-то близко и по временам обстреливал вокзал своей артиллерией. Штаб дивизии сильно нервничал; только что разрывом снаряда на платформе тяжело ранило полковника Якобсона (харьковского улана), у которого оторвало левую руку. Меня торопили с разгрузкой и требовали выводить лошадей по сходням прямо на пути - так как все платформы были забиты разгружающимися воинскими частями. По выгрузке эскадрона мне приказано было тут же расположиться и ждать приказаний из штаба дивизии. На мое счастье, я скоро связался со своим командиром полка, от которого получил разрешение выступить в деревню Валериановку для соединения с полком. Обстановка кругом была настолько неизвестна, что мы в эскадроне все время держали дежурные взводы и высылали ближнюю разведку.

Глубокoй ночью полк был поднят по тревоге с приказанием штаба отыскать ушедший вперед отряд полковника Тополаева. В темнoте, по слякоти, мы ощупью набрели на станцию Зачатьевскую, где и остановились. Обстановка стала постепенно проясняться. Усиленная разведывательная служба от полков стала понемногу нащупывать главные очаги сопротивления красных: на этот раз мы столкнулись с повстанческой армией батьки Махно.

Махновское движение, вспыхнувшее в тылу Добровольческой Армии в самый разгар ее победоносного наступления, причинило нашему главному командованию немало хлопот, образуя своего рода еще один внутренний фронт и отвлекая от главного фронта целые дивизии. Восстание охватило Харьковскую, Екатеринославскую и часть Полтавской губернии. Движение это всецело субсидировалось большевиками и имело целью, как и аналогичные движения Перцова и проч., разрушение нашего фронта и тыла и дискредитирование Белой борьбы34. Армия Махно трудно поддавалась учету; в ней находили убежище все дезертиры и уголовный элемент как белой, так и красной армии. Борьба с этим восстанием особенно затруднилась тем, что оно находило полное сочувствие среди местного населения, в достаточной мере распропагандированного <углублением революции>, что сказалось в захвате чужой собственности, насилии и сжигании усадеб.

5 октября я получил приказание выступить с эскадроном в направлении деревни Розовка и сменить находившийся в сторожевом охранении один из эскадронов 2-го Чеченского конного полка. Было чудное осеннее утро, и я выступил не торопясь, имея весьма банальное и малоинтересное задание. Пройдя верст восемь, я встретил всадников 2-го Чеченского конного полка. Остановив эскадрон, я выехал вперед ознакомиться с обстановкой. Оказалось, что громадное село-местечко Розовка, раскинутое вдоль разрушенного махновцами полотна железной дороги, было занято кpaсными; село расположено было на небольшой возвышенности и обнесено со стороны, обращенной к нам, невысоким земляным валом; таким образом, оно представляло собой прекрасную оборонительную позицию с хорошим обстрелом. В полуверсте справа была небольшая роща, левый же фланг села упирался в глубокую балку, охватываемую разобранным полотном железной дороги. По фронту села, скатом в нашу сторону, была полоса скошенного луга, шириною приблизительно в три четверти версты; дальше шло громадное разросшееся подсолнечное поле. Среди этих густых зарослей подсолнуха и помещались чеченцы 2-го полка, держа лошадей в поводу и растянувшись редкой цепью на одну-полторы версты. На мой вопрос, какие имеются сведения о противнике, командир 2-го эскадрона чистосердечно ответил, что ему ничего не известно, но что он советует держать себя скромно, так как красные, имея большое количество пулеметов, стреляют по отдельным всадникам, и что у него уже имеется несколько раненых. Село занимает командующее положение, и, находясь внизу, наблюдать за ним невозможно; таким образом его пребывание здесь сводится главным образом к наблюдению за дорогами, ведущими в Розовку. Целью его было - не раздражать врага, отсидеть возможно благополучнее остаток времени и, дождавшись смены, уйти обратно.

Проехав по всему участку и осмотрев все на местности, я cменил эскадрон 2-го полка, применив совершенно иную систему охранения. Я выставил одну главную заставу с офицером и четыре сильно выдвинутых вперед полевых караула, беря под обстрел все дороги и подступы, связав их с заставой подвижными пешими дозорами. Оставшихся людей я разместил укрыто шагах в трехстах позади, откуда высылал конное наблюдение далеко на фланги. Таким образом, имея половину людей эскадрона в кулаке, я мог наблюдать, но в случае необходимости мог оказать и сопротивление, перебросив свой резерв на нужный участок. Казалось, такое pешeниe наиболее соответствовало обстановке.

Расположение сторон имело странный вид. Громадное село Розовка, занятое красными, имело все преимущества обороны, и противник чувствовал себя там как в крепости; мы же располагались внизу, по склонам, на открытой местности, и только местами укрывались за подсолнухами. Теоретически, своим присутствием, мы закрывали противника в селе, препятствуя ему распространиться в нашу сторону. Столь оригинальное и крайне для нас невыгодное положение было, конечно, временным, но продолжалось оно уже вторые сутки и объяснялось исключительно желанием выиграть время и прикрыть накапливание более значительных сил. В течение дня я неоднократно обходил охранение; служба чеченцами неслась прекрасно, и вид у них был бодрый и уверенный в себе. Красные изредка постреливали, не причиняя нам вреда.

Часов около пяти вечера ко мне прибыл ординарец из штаба полка. Приказание гласило приблизительно так: <На основании распоряжений начальника дивизии командир полка приказывает: с наступлением темноты эскадрону сняться и идти на присоединение к полку на станцию Зачатьевскую, оставив на ночь у виадука железной дороги одну офицерскую заставу для наблюдения. Остаток времени до темноты командир полка приказывает использовать, ведя энергичную разведку позиций противника, создавая у него впечатление o переходе нашем в наступление>. Одновременно для сведения мне сообщалось, что сегодня около 2-х часов дня крупный казачий отряд перешел в наступление с целью охвата тыла и фланга всей группы красных.

Прочитав внимательно приказание, я спросил ординарца, почему оно так поздно мне доставлено, когда отправлено оно было более трех часов назад и помечено как срочное. Чеченец откровенно признался, что заблудился. Раздумывать было нечего: шел уже 6-й час, времени оставалось мало, через какой-нибудь час наступала темнота, и нужно было торопиться. Наиболее рациональным было бы, сообразно с местностью, выслать сильную пешую разведку, но эту мысль пришлось отбросить. У меня в строю было всего два офицера: корнет Алехин и корнет Лечи. Лучший мой младший офицер, поручик Янковский, за несколько дней до того уехал в отпуск. Пешая разведка чеченцев, без офицера, не сулила успеха; чеченского корнета Лечи я в расчет брать не мог: он, как туземец, не пользовался авторитетом у всадников, да и знания службы его были невелики. Обдумав положение, я решил, не теряя времени, произвести лавой демонстративное наступление на село, что несомненно вызвало бы огонь со стороны красных, обнаружив у них присутствие артиллерии и расположение пулеметов. Дальнейшее я решил предпринять уже соображаясь с обстоятельствами.

Отдав все нужные распоряжения и оставив наблюдение за балкой на левом фланге, я подвел скрываемых подсолнухами всадников в поводу на линию полевых караулов. Кругом была полная тишина. Охранение влилось в эскадрон; 3-й и 4-й взводы в начавшихся сумерках стали бесшумно расходиться в лаву. 3-му взводу с вахмистром я велел встать уступом за правым флангом, оторвавшись на полверсты. 2-й взвод в разомкнутом двухшереночном строю встал со мною в затылок наступающей лаве. Все построение стало медленно подаваться вперед, выходя на скошенную полосу. До села было около версты. Очередь нескольких пулеметов и частый ружейный огонь встретили нас с фронта; пули роем пролетали над головой, не причиняя нам вреда. Тут показалось пять-шесть ярких вспышек из-за земляного вала, и разрывы шрапнелей и гранат ударили среди эскадрона. Эскадрон, двигаясь вперед, местами перешел в рысь и галоп, отвечая огнем с коней. Еще несколько ярких и совсем близких вспышек, и сразу же оглушительный звук разрывов: взводный 4-го взвода - бравый георгиевский кавалер - опрокидывается назад вместе с лошадью. Разрывом гранаты лошади перебило обе передние ноги и смертельно ранило в грудь и живот чеченца; еще один всадник упал, убитый наповал осколками снаряда. Несколько раненых лошадей билось тут же на земле, беспомощно поднимая голову и как бы ища спасения.

Справа от рощи неожиданно застрекотал пулемет, беря мой эскадрон во фланг; лава ускорила ход и влетела в ложбину, скрываясь в мертвом пространстве. Я остановил эскадрон и выехал наверх осмотреться. Справа, находясь на уступе, полным махом вылетел на своей рыжей кобыле вахмистр Джемолдаев и за ним развернутым строем 3-й взвод. В воздухе блеснули шашки; перед нами шагах в трехстах удирало человек десять-двенадцать красных кавалеристов, вскоре исчезнувших в лесу, откуда мои молодцы были встречены сильным огнем; после чего отошли назад, скрываясь в складках местности.

Становилось уже совсем темно; я не хотел оставаться в неизвестной обстановке, тем более что задачу свою считал выполненной. Я решил отходить. Собрав своих людей и послав донесение командиру полка, я приказал отходить и корнету Алехину для присоединения ко мне. Неожиданно один из чеченцев заметил шевеление в глубокой яме среди кустов и вскоре извлек оттуда трясущегося от страха мужика с винтовкой. Он был тут же пристрелен. Если, как правило, пленных красноармейцев мы не расстреливали, за исключением жидов, комиссаров и коммунистов, то махновцев расстреливали поголовно, благодаря чему и случаи сдачи с их стороны в плен были чрезвычайно редки. Они дрались упорно, после чего разбегались по домам и, не нося отличительных знаков, легко растворялись среди сочувствующего им населения, выжидая удобного случая, чтобы снова ударить на нас с тыла.

На дороге чеченцами была остановлена крестьянская подвода, на которую были погружены тело убитого всадника и оба раненых, а также cедла с убитых лошадей.

Ночь наступила быстро, и подводчик, который одновременно был и нашим проводником, все время сбивался с дороги. Я начинал опасаться, как бы не набрести в темноте на красных. Проблуждав часа два, мы неожиданно вышли прямо на станцию Зачатьевскую. Тяжелораненый взводный скончался в дороге на подводе; это была большая утрата для эскадрона. Командир полка вышел мне навстречу и после моего доклада благодарил эскадрон за службу и молодецкий вид.

Я был горд за своих людей: чеченцы, несмотря на сильный огонь, держали себя прекрасно, не терялись и в точности исполняли все приказания. Я начинал уже сам себя убеждать и как будто верить, что, держа чеченцев строго в руках и не допуская грабежей, из них можно сделать неплохих солдат; к сожалению, жизнь не замедлила опровергнуть все мои мечтания.

Борьба с грабежами становилась почти непосильной. Грабеж был как бы узаконен всем укладом походной жизни, а также и вороватой природой самого горца. Мы стояли среди богатых, зажиточных крестьян, в большинстве случаев немцев-колонистов, не испытывая никакого недостатка в питании: молока, масла, меду, хлеба - всего было вдоволь, и тем не менее жалобы на кражу домашней птицы не прекращались. В один миг чеченец ловил курицу или гуся, скручивал им голову и прятал свою добычу под бурку. Бывали жалобы и посерьезнее: на подмен лошадей или грабежи, сопровождаемые насилиями или угрозами. Командир полка жестоко карал виновных, но что мог он сделать, когда некоторые из его же ближайших помощников готовы были смотреть на все эти беззакония как на захват военной добычи, столь необходимой для поощрения чеченцев.

Если с внешней стороны эскадрон и представлялся грозной и внушительной силой, имея в строю около 150-ти всадников, или, как они себя сами называли, <джигитов>, с мрачными, угрюмыми лицами, прекрасно вооруженных, довольно однообразно одетых в черкески с желтыми башлыками и сидящих на чудных сухих горских лошадях, то, к великому сожалению, в туземных частях внешний вид часто бывал обманчив и даже мог находиться в резком противоречии с внутренним духом и состоянием части. Удельный вес чеченца как воина невелик, по натуре он - разбойник-абрек, и притом не из смелых: жертву себе он всегда намечает слабую и в случае победы над ней становится жесток до садизма. В бою единственным двигателем его является жажда грабежа, а также чувство животного страха перед офицером. Прослужив около года среди чеченцев и побывав у них в домашней обстановке в аулах, я думаю, что не ошибусь, утверждая, что все красивые и благородные обычаи Кавказа и адаты35 старины созданы не ими и не для них, а, очевидно, более культурными и одаренными племенами. В то же время справедливость заставляет сказать, что чеченец незаменим и прекрасен, если, охваченный порывом, он брошен в преследование расстроенного врага. В этом случае - горе побежденным: чеченец лезет напролом. Упорного же и длительного боя, особенно в пешем строю, они не выдерживают и легко, как и всякий дикий человек, при малейшей неудаче подвергаются панике. Возможно, что присутствие в строю среди них большого количества русского унтер-офицерского состава придало бы устойчивость туземным частям, но, к сожалению, этого скелета армии у нас-то как раз и не было, и только как сравнительно редкое исключение к нам попадали участники Великой войны - всадники Дикой дивизии. И вот из этого-то сырого материала <природных воинов и джигитов>, в условиях гражданской войны, приходилось формировать полки и дивизии и вести в бой наспех обученных людей, притом за идеалы им чуждые и в то время совсем не понятные.

7 октября все мы в полку были потрясены невероятным случаем. Несколько офицеров оставались сидеть в Собрании после обеда; кто играл в карты, а кто просто беседовал за стаканом вина. Было часов около десяти вечера, когда за окном раздался один-единственный выстрел, посыпались стекла, и сидевший спиной к окну корнет Крахмалюк (Приморского драгунского полка) как подкошенный упал мертвым. По тревоге поднят был ближайший 2-й эскадрон, в темноте произведены были облава и повальный обыск, арестовано было несколько человек жителей, но доказательств против кого-либо из них не обнаружилось. Меня в это время в Собрании не было; пообедав, я ушел к себе и весь вечер просидел над отчетностью эскадрона, проверяя различные ведомости. Узнав от денщика о происшедшем, я невольно подумал: не месть ли это и не была ли жертвa намечена заранее. Я вспомнил мою утреннюю встречу с корнетом Крахмалюком по возвращении его из дальнего разъезда и его циничный рассказ, сводящийся приблизительно к следующему: никого в указанных пунктах не обнаружив, разъезд шагом возвращался домой; проходя через одну из деревень, начальник разъезда заметил среди улицы бабу, которая как будтo подавала кому-то знаки о движении чеченцев. Корнет решил, что это шпионка, приказал арестовать ее и начал допрашивать. Баба упорно отпиралась. Взбешенный корнет Крахмалюк приказал тут же бабу выпороть; баба стала кричать и отбиваться. Ее тут же для успокоения облили холодной водой, но и это не помогло. Тогда корнет Крахмалюк, выхватив револьвер, уложил бабу на месте, причем закончил свой рассказ словами: <Ее глупые мозги брызнули мне прямо в лицо...> Это было так дико, что я невольно подумал, нормальный ли он, и в душе благодарил судьбу, что он не у меня в эскадроне. Со слов близко его знавших, pезкиe и жестокие поступки корнета Крахмалюка с красными несомненно объяснялись в известной степени его невменяемостью, вызванной перенесенными им невероятными мучениями и многочисленными арестами за время пребывания его в советской Poccии; не мудрено, что в каждом почти мужике он готов был видеть большевика и убийцу своих близких.

На следующий день все арестованные были освобождены за недостатком улик. Задержан был лишь один здоровенный парень из соседнего села. Все допросы его не давали никаких результатов; он упорно отмалчивался, но наглая манера держать себя и отвратительная его рожа не оставляли сомнения в том, что он был коммунистом; кроме того, против него были и кое-какие косвенные доказательства. Продержав парня два дня под арестом, командир полка приказал его расстрелять в ночь на 9 октября, перед вступлением полка в деревню Валериановку. Много лет спустя, уже в Париже, мы вспоминали этот случай, и полковник Кучевский сказал мне: <Ты знаешь, как я всегда был против бессудных казней в полку, но на этот раз я не испытываю ни малейшего угрызения совести, как только вспомню его жуткую физиономию. Безусловно, он был коммунист и заслуживал своей участи>.

Почти одновременно с описываемыми событиями деревня Рoзовка, у которой я был в охранении 5 октября, была без боя оставлена красными, которые, под угрозой наступления терских казаков, очистили целый ряд деревень и отвели свои главные силы к линии железной дороги: Цареконстантиновка - Пологи - Гуляй-поле. Банды и отбившиеся мелкие отряды продолжали свою деятельность у нас в тылу. Для очистки Розовки и занятия этого важного стратегического пункта был направлен штаб-ротмистр Генрици с 2-м эскадроном. День спустя, на смену его, был назначен я с моими людьми. Мы проходили вновь знакомые места; раздутые трупы лошадей моего эскадрона, убитых вечером 5 октября, лежали неубранные в поле. Громадное село имело совершенно мирный вид; жители делились с нами впечатлениями о том, что произошло у красных вечером, когда обнаружилось наступление моего эскадрона. У противника началась паника, спешно запрягались обозы и увозилась артиллерия. Их было здесь более тысячи человек, при четырех орудиях. <Будь вас раза в три поболее, да поднажмите вы посильнее - так всех бы и захватили>, - сказал мне один крестьянин.

Днем я выставил только два полевых караула: положение деревни было весьма выгодно, вся местность лежала как на ладони. Лошади частично стояли расседланными, и люди отдыхали. С наступлением темноты в охранение уходило около трех взводов. Красные чувствовали силу и не рисковали нападать; кругом стояла полная тишина. Объезжая ночью охранение, я набрел на спящих в полевом карауле часового и подчаска. Я огрел обоих нагайкой, они вскочили, протирая глаза, и на мой разнос один из них меланхолически ответил: <Господин ротмистр, прости меня, но моя не боится большевиков, и потому я решился немножко спать>. Это было характерно для чеченцев: ночью они всегда засыпали и могли легко подвести. Но Бог нас хранил, если чеченцы в охранении и спали.

Так дважды, сменяя эскадрон Генрици, ходил я в Розовку. Идя вторично
в охранение, мне было приказано командиром полка, оставив на день заставу
в деревне, самому с эскадроном обследовать ряд находящихся впереди селений. Мы продвигались из деревни в деревню по заранее выработанному маршруту. Как правило, во избежание возможных засад и неожиданностей я высылал офицерский разъезд, подходя за версту к каждому населенному пункту,
с целью осмотра местности, только после этого эскадрон входил в деревню.
Сделав короткий привал и поговорив с населением, мы шли дальше. Движение наше носило чисто мирный характер, никакого сопротивления нам нигде не оказывали.

На обратном пути по дороге моей лежала большая еврейская колония <Графское>. На этот раз очередь идти в головной разъезд была корнету Алехину. Следом за ним минут через десять вошел в селение и я. Велико было мое удивление, когда, выйдя на площадь, я увидел громадную толпу народа, стоящую на коленях. Впереди толпы, с котелком в руках, в лисьей меховой шубе, с длинными седыми пейсами, стоял раввин. Я остановил лошадей и велел всем встать. Седой раввин приветствовал меня несколькими теплыми словами, указав, что в нашем лице он хочет видеть законную власть, которая их оградит от произвола и грабежа махновцев. Напуганные еврейчики, как могли, старались угодить чеченцам, вынося им молоко, хлеб, папиросы и даже охапки сена для лошадей.

Не задерживаясь долго в селении, мы продолжали свой путь, желая засветло вернуться в Розовку. По дороге я подозвал корнета Алехина и спросил: <Что это тебе в голову пришло издеваться над людьми и ставить их на колени?> - на что Алехин с явно довольным видом заявил: <Это все сделано для проявления жидовской покорности>.

Дней через десять, пропуская на походе мимо себя эскадрон, я заметил на вьюке одного чеченца лисью шубу раввина. <Каким образом она у тебя?> - спросил я. Чеченец стал клясться и уверять, что купил шубу у раввина, чтобы сделать из нее на зиму попону для лошади. Чеченец, конечно, врал, но проверить это не было возможности, мы были уже в других краях. Мне было совершенно ясно, что, уходя, чеченец умудрился отстать от эскадрона и стащить шубу с плеча старика. Какой насмешкою при этом звучали слова приветствия раввина: <Мы хотим видеть в вашем лице представителей законной власти...>

14 октября мой 4-й эскадрон расквартирован был в одной деревне со штабом полка. Около 3-х часов дня я был вызван в канцелярию. Командир полка полковник Кучевский обратился ко мне со следующими словами: <Из штаба дивизии сообщили, что деревня Гайчур, верстах в 12-ти от нас, сегодня же утром оставлена красными, и поэтому тебе надлежит немедленно же выступить с эскадроном при одном пулемете. Проверь разъездами полученные сведения и по подтверждении их займи деревню, выставив охранение. Через 1-2 дня, очевидно, в Гайчур перейдет весь наш полк для дальнейшего наступления против Гуляй-поля. Мой совет - торопись все проделать до темноты>. Вопросов у меня не было, все было ясно, время было дорого, в октябре темнеет рано. Выйдя из штаба, я приказал вахмистру седлать и строить эскадрон. Корнету Алехину с 15-ю всадниками я приказал немедленно же на рысях идти прямо в Гайчур и на месте выяснить всю обстановку, озаботиться о фураже и встретить меня при подходе. Сам я предполагал выступить с эскадроном минут через пятнадцать-двадцать.

Шел мелкий, беспрерывный дождик; единственная дорога на Гайчур шла через ровное, распаханное и размытое дождем поле. Кругом на версту все было отчетливо видно. Выслав головные дозоры, я повел эскадрон без бокового охранения, желая этим ускорить наше движение и не утомлять лошадей движением по пашне. Прошло более часа. Головные дозоры остановились, делая какие-то знаки. Я выехал вперед и увидел едущего навстречу корнета Алехина. Из опроса местных жителей и из всего виденного на месте он мне точно подтвердил все сведения командира полка, добавив, что большинство мужского населения ушло с Махно; по его первому впечатлению, жители относятся к нам весьма недоброжелательно и даже за деньги отказываются продавать фураж и продукты. Вызвав песенников вперед, мы втянулись в Гайчур. Богатое, зажиточное, в несколько сотен дворов село производило в то же время впечатление полувымершего. На улицах почти никого не было, и только из дворов на нас выглядывали озлобленные лица.

Дойдя до площади, я остановил эскадрон и, спешив, выслал тотчас же охранение. Село было сильно вытянуто и расположено на скрещении нескольких дорог. В охранение у меня ушло почти два взвода, то есть около 60-ти всадников. В направлении на Гуляй-поле - сторону отхода красных - я выставил главную заставу в один взвод, придав ей пулемет, под начальством корнета Лечи. Кроме того, я выставил еще несколько полевых караулов и выслал целую сеть подвижных дозоров. Оставшиеся всадники, в числе 70-80 человек, разбив коновязи на площади перед церковью, расположились со мной тyт же в нескольких домах.

Было уже совершенно темно, когда, объехав все сторожевое охранение, я вернулся к эскадрону. Совершенно неизвестная обстановка, ночная темнота оказывали свое благотворное влияние; всадники нервничали, что давало мне известную гарантию исправного несения сторожевой службы. В отведенной мне хате меня ждал уже староста. Из десятиминутного разговора с ним мне вполне стало ясно крайне большевистское настроение села; поэтому нужно было обеспечить себя от всяких неожиданностей, тем более что отдельные ружейные выстрелы то и дело щелкали в стороне. Из разговора со старостой и с наиболее зажиточными и пострадавшими от махновцев крестьянами мне удалось составить список самого беспокойного и уголовного элемента деревни. Отпустив всех, кроме старосты, по домам, я приказал корнету Алехину с 10-ю чеченцами, взяв с собой старосту, произвести аресты и обыски в указанных домах. Я с вахмистром остался вдвоем в хате, обсуждая по карте направление разъездов, которые предполагал выслать с рассветом для освещения местности. Вскоре из охранения стали прибывать арестованные подозрительные типы; на двух было даже найдено opyжиe. Я препроводил всю эту теплую компанию в сарай, приставив к ним солидный караул. Прошел час-другой. Корнет Алехин вернулся, ведя с собой четырех арестованных. В одном из домов в него почти в упор кто-то выстрелил и скрылся в темноте. Взломав дверь, чеченцы обнаружили целый склад оружия. Большинство арестованных имело явно уголовный вид, за каждым из них числилось по нескольку преступлений. Корнет Алехин и большинство чеченцев просили меня немедленно же всех их бесшумно ликвидировать. Но я категорически запретил это, приказав отправить всех их в сарай под арест и предполагая наутро предать всех военно-полевому суду с целью придать делу хотя бы видимую законность. Через старосту я оповестил село, что все арестованные будут немедленно же расстреляны в случае каких-либо враждебных действий против моих чеченцев.

Послав подробное донесение командиру полка, я снова объехал все охранение: все было на месте, и служба неслась исправно. В течение ночи по моему приказанию еще дважды все посты объезжал корнет Алехин. Часов в пять утра, когда на дворе стало немного сеpеть, мы с корнетом Алехиным, напившись горячего молока, сидели и мирно дремали над столом в теплой хате. Вдруг очередь пулемета и сразу же поднявшаяся беспорядочная ружейная стрельба с стороны главной заставы заставили нас вскочить и выбежать на площадь. Со всex сторон, продирая глаза от сна, бежали чеченцы. Оглушительный разрыв снаряда на самой площади обдал нас грязью; лошади стали рваться с коновязи. Второй снаряд дал перелет в поле. <Первый взвод по коням! - приказывал я. - Корнет Алехин, полным ходом на главную заставу!> Вскакивая на ходу на лошадей, 1-й взвод срывается с места и скрывается в улице. Стрельба не утихает. По присутствию артиллерии (одной или двух пушек) и нескольких пулеметов становится ясно, что наступает сравнительно крупная часть. Надо быстро принимать решение. Разослав ординарцев, я стал собирать часть охранения, оставляя на местах только дозорных, желая иметь большую часть эскадрона в руках. Не успел я еще отдать все приказания, как мимо меня, пересекая площадь, с бледным лицом, что-то невнятно крича, полным карьером, с окровавленной рукой, держа ее как-то на веcy, проскакал корнет Лечи с пятью-семью чеченцами. Никакие мои окрики остановить их не могли. Проскакав между домов, они скрылись в поле. Из охранения со всех сторон к площади неслись чеченцы, стреляя куда-то на ходу прямо с коней. Карьером пронеслась и пулеметная двуколка с прапорщиком Алексеевым. Что произошло на заставе - я ничего толком разобрать не мог. Вскочив на лошадь, я с двумя-тремя ординарцами встал поперек улицы, ведущей на главную заставу; пустив в ход нагайку, мне удалось наконец остановить охваченных паникой всадников. Подъехал корнет Алехин и доложил о происшедшем. Оказалось, что, благодаря туману и снятию по приказанию корнета Лечи с началом рассвета всех секретов и полевого караула главной заставы, махновцы смогли частью незаметно просочиться в деревню; другая же часть их подошла вплотную к заставе и окружила ее. В дальнейшем произошла короткая свалка, паника и общее бегство. По словам корнета Алехина, паника настолько охватила людей, что он уже ничего поделать не мог, даже и с подошедшими свежими силами. На нас, очевидно, наступали значительные силы, но, заняв окраину деревни, они остановились. Предполагая, что красные, подтянув свои части, войдут в деревню, я приказал корнету Алехину взять взвод и пулемет с прапорщиком Алексеевым, расположить их на площади поперек улицы и, заняв в пешем строю позицию, всячески задерживать красных. Я же, с оставшимися двумя взводами, обойдя деревню по полю, предполагал ударить в конном строю по хвосту наступающей колонны. При магическом воздействии кулака и нескольких крепких вахмистерских слов эскадрон был построен и, огибая церковь, начал выходить в поле. Давая последние распоряжения корнету Алехину, я задержался в деревне. В это время с шумом распахнулись зеленые ставни дома псаломщика и на подоконнике появился пулемет, давший сразу почти в упор очередь по оставшемуся на площади взводу. Трудно передать то, что случилось тут с людьми; давя друг друга, нахлестывая лошадей нагайками, всадники бросились врассыпную, спасаясь в поле. Из дворов бежали крестьяне с винтовками, дубинами, кто с чем попало; несколько мужиков на руках выкатывали подводу, желая преградить путь мне и моим ординарцам.

Прыгнув через невысокую изгородь, мы попали в огород, но и тут пять-шесть каких-то типов, размахивая винтовками, преградили нам путь. Выхватив шашки, мы бросились на них, но они тут же расступились, и мы выскочили в поле.
В этот миг произошел случай, запечатлевшийся на всю жизнь в моей памяти. Впереди и немного правее меня скакал чеченец. Какой-то здоровый парень в белой пеньковой рубахе ухватил всадника за ногу, желая, очевидно, стянуть его с седла. Чеченец, как мог, отбивался, не переставая нахлестывать лошадь. Вдруг парень отлетел в сторону, но в это мгновение его настиг взводный - кавалер трех крестов за Великую войну, круто, на полном ходу, осадил своего коня (его лошадь как бы присела на задние ноги) и, встав на стремена, со страшной силой ударил его шашкой по голове. Удар был лихой; парень, как мне показалось, момент-другой продолжал стоять на месте и затем рухнул на землю... Проскакивая мимо него, я заметил, что верхушки головы не было, перевернутый череп висел на клочке кожи, имея вид разрезанной пополам корки от дыни... Все открытое поле покрыто было скакущими чеченцами; сильный ружейный и пулеметный огонь слышен был за спиной. Пять-шесть шрапнелей разорвалось далеко впереди эскадрона. Остановить снова охваченных паникой чеченцев было невозможно. Сидя на хорошей кровной лошади, я, срезая дорогу скачущим чеченцам, опередил их и, делая знаки шашкой, стал понемногу собирать людей, однако большинство их пронеслось куда-то дальше.

Прошло десять-пятнадцать минут; постепенно люди стали съезжаться. Я построил эскадрон и выслал наблюдение за противникoм. Человек двадцать пять-тридцать в эскадроне еще не насчитывал; чеченцев десять было ранено, один из полевых караулов отсутствовал полностью: по сведениям дозоров, он был окружен и взят целиком в плен. Увидев начальника караула арестованных, я спросил его о судьбе последних; ответ был простой: <Как начали стрелять, арестованные хотели бежать, и мы их резали всех кинжалом...>

Сказав эскадрону несколько слов и пристыдив людей за панику, я напомнил им о кровной мести горцев. Казалось, мои слова имели успех.

С невероятно тяжелым сердцем я отвел эскадрон и укрыл его в балке, продолжая вести наблюдение за врагом. Длинная колонна красных втягивалась в Гайчур со стороны Гуляй-поля. Послав обстоятельное донесение командиру полка, я испрашивал приказаний.

Часа в три дня я получил приказание полковника Кучевского присоединиться к полку. В мрачном настроении вел я эскадрон назад, чувствуя невольное угрызение совести за столь бесславные действия эскадрона. Но в то же время внутренний голос говорил мне: было сделано все, что в человеческих силах; немало было и личного примера: корнет Алехин, вахмистр, взводные оказались вполне на высоте, но всадники - это были не старые лейб-драгуны, которые могли дать и порыв, и нужную стойкость:

В сумерках я присоединился к полку. Спешив эскадрон, я пошел с докладом к командиру полка - признаться, с тяжелым камнем на душе. Доложил обо всем происшедшем, а также и о потерях эскадрона, которые после общего подсчета выяснились в 16 человек пропавших без вести, 10 раненых и столько же приблизительно лошадей. Полковник Кучевский был мрачен, лицо его выражало неудовольствие, и на мой вопрос, где он прикажет расположить эскадрон, последовал довольно неожиданный ответ: <Штабс-ротмистр Де Витт, я вам приказываю немедленно с эскадроном выбить противника из деревни Гaйчур, где и расположиться>. На все мои доводы о переутомлении конского состава и о невозможности выполнить это приказание ночью командир полка остался непреклонным. Не желая, чтобы доводы мои истолкованы были как малодушие, я вышел на подъезд и скомандовал: <Эскадрон, по коням, садись!> - и стал вытягивать колонну; но в эту минуту меня догнал полковой адъютант с приказанием командира полка расседлывать и отдыхать людям, мне же явиться снова к нему. Когда я вернулся в штаб полка, полковник Кучевский уже в значительно более мягком тоне сообщил, что утром два эскадрона с 4-мя пулеметами, имея мой эскадрон в авангарде, должны будут снова занять деревню; при этом командир полка требовал примерного наказания населения за предательство и приказал сжечь все дома, откуда стреляли по чеченцам.

На следующий день дивизион36 чеченцев, в составе 3-го и 4-го эскадронов, при 4 пулеметах, под общим командованием полковника Скачкова, без боя вновь занял деревню Гайчур, откуда красные за ночь ушли. Идя в авангарде и приближаясь к деревне, я издали увидел с десяток мужиков, бегущих полным ходом из огородов в поле. Я послал чеченцев догнать и обыскать их: у всех оказалось оружие или ручные гранаты; это были разведчики-махновцы. Все они были тут же на месте расстреляны.

В одном из заброшенных дворов, в сарае, мы обнаружили 16 изуродованных и раздетых трупов чеченцев главной заставы и одного из полевых караулов. Рacпpaвa с населением была заслуженно жестока, о чем красноречиво свидетельствовали более 20 тел тут же на площади расстрелянных махновцев. Простояв часа два в деревне Гайчур, мы спешно пошли в направлении на Гуляй-поле, где обстановка требовала нашего присутствия. Через несколько дней мы заняли и Гуляй-поле, штаб-квартиру Батьки Махно. В местной красной газете, официозе штаба apмии, которая попала нам в руки, мы могли прочесть сильно преувеличенную сводку красных о неудачном бое моего эскадрона:

<Оперативная сводка штаба Революционно-Повстанческой Армии Украины (Махновской) от 29 октября (нов. ст.) 1919 года, дер. Гуляй-поле.

Командир ударной мстительной группы товарищ Кожин выехал в дер. Гайчур <с волками>. На рассвете 28 октября (нов. ст.) сделал налет на противника, захватив его врасплох, изрубив 25 чеченцев и 40 пехотинцев, и выгнав его вон>.

Оригинал этой сводки хранится в настоящее время у командира 1-го Чеченского конного полка полковника И. М. Кучевского в Париже.

16 октября дивизион наш через Федоровку повел наступление на деревню Магедово, которую я и занял почти без боя, после легкой перестрелки, находясь с моим эскадроном в авангарде. К вечеру в деревню Магедово подошел и весь полк, и с рассветом 17-го мы перешли в наступление вдоль железной дороги, охватывая деревни Воскресенку, Цареконстантиновку-Гусарки, имея конечным пунктом крупный железнодорожный узел, станцию Пологи. На этот раз наступление велось крупными силами. Слева от полотна железной дороги наступали: Терская казачья дивизия, бригада донцов, 2-й и 3-й Чеченские конные полки. Наш 1-й Чеченский конный полк двигался, непосредственно примыкая к самому полотну, по правую сторону насыпи. На железнодорожном пути с нашей стороны впервые появился бронепоезд и отдельная площадка с паровозом и установленным на ней тяжелым дальнобойным морским орудием. По параллельному пути взад и вперед носился товарный вагон, в котором расположен был штаб отряда, руководивший всей операцией.

Насколько я понимал, обстановка представлялась в следующем виде. Очистив весь прилегающий район от красных, мы их постепенно прижимали к железной дороге, где в районе станций Пологи - Гуляй-поле им и предполагалось нанести сокрушительный удар. Дожди за последнее время сделали местность почти непроходимой; лошадь, сойдя с дороги, проваливалась и вязла в размокшем черноземе. Эскадроны беспрерывно спешивались, и движение сильно замедлялось. Далеко в версте-двух за поворотом полотна у красных появился свой бронепоезд. Едва наш бронепоезд или морское орудие открывали огонь, красный бронепоезд сейчас же исчезал и на смену ему мгновенно появлялись тачанки с пулеметами. Но стоило нашим замолчать, как из-за леса поднимались клубы дыма, выплывал красный бронепоезд и осыпал нас шрапнелями.

К вечеру, продвинувшись вперед на несколько верст и оттеснив по всему фронту красных, мы заночевали в ближайших хуторах. Наутро 20 октября, под проливным дождем, мы снова двинулись вперед. На этот раз три эскадрона нашего полка наступали лавой, а временами и цепями, слева от полотна, я же один с моим 4-м эскадроном двигался справа, являясь прикрытием к бронепоезду и осью захождения всего боевого участка перед атакой станции Пологи. С рассветом, под прикрытием сильного артиллерийского огня, весь боевой участок двинулся вперед. Мне приказано было, дойдя до железнодорожной сторожки, остановиться и ждать приказаний. Лошади вязли и бились в размокшей грязи. Я спешил эскадрон и повел его цепями по пахоте; коноводы в поводу в полуверсте сзади, подаваясь вперед по единственной узкой проселочной дороге, идущей вдоль полотна. Мы попадали то под пулеметный, то изредка под шрапнельный огонь. Красные против меня медленно отходили. Во много раз серьезнее шел бой слева от полотна, но, по сведениям, и там противник начал отходить. С левого участка беспрерывно выносили раненых чеченцев и казаков, укладывая их в товарные вагоны. Я же почти не нес потерь, если не считать двух раненых; без особого упорства, перебежками продвигаясь вперед, дойдя до указанной сторожки, остановился и послал донесение. Прошло немного времени. Ко мне приехал командир полка. С его слов я узнал, что продвижение слева идет успешно, что в полку уже человек 15-20 чеченцев убито и человек 80 ранено; ранен и командир 2-го эскадрона штаб-ротмистр Генрици. Очевидно, казаки будут скоро атаковать Пологи, мы же должны обеспечить их на фланге. Желая ознакомиться с обстановкой у меня на участке, командир полка выехал из-за сторожки; несколько пуль щелкнуло в стену дома, и сразу же началась трескотня. Осмотрев местность, командир шагом отъехал назад, говоря спокойно: <Однако у тебя здесь здорово постреливают>.

Час спустя мне пришло приказание собирать людей и присоединиться к полку. На рысях мы вошли в Пологи, куда только что ворвались донцы под прикрытием бронепоезда. Громадный железнодорожный узел Пологи был уже в наших руках; мы остановились у вокзала и спешились. На площади лежало несколько неубранных трупов и перевернутые подводы. К нам подошли походные кухни и обозы. Пользуясь свободной минутой, я по путям пошел разыскивать санитарный поезд и вскоре набрел на товарный вагон, где на соломе лежал раненый ротмистр Генрици.

Часа два спустя мой 4-й и (кажется) 3-й эскадроны, под начальством полковника Невзорова, выступили походом на Гуляй-поле, по пути отхода красных. Поздно ночью, под страшным ливнем, мы заняли без боя столицу махновского движения; почти одновременно с нами в Гуляй-поле вошли и донские казаки. Усталые, голодные, промокшие до последней нитки, мы расположились в громадной школе. Мы были до того измучены, что охранения, за исключением дневальных, не выставляли, оно всe равно бы заснуло. Мы полагались на казаков, предполагая, что, охраняя себя, они тем самым охранят и нас; главное же, мы рассчитывали на то, что красные, получив сильную встряску, вряд ли попытаются перейти в наступление в такую погоду. Наши расчеты оказались правильными, и, выспавшись, мы на другое утро начали осматриваться. К этому времени подошел и весь наш полк. День спустя, 22 октября, мы выступили походом на станцию Чаплино, где начали спешно грузиться в эшелоны для переброски по железной дороге на станцию Синельниково для действий против Екатеринослава и Александровска, захваченных отступающими бандами Махно.

Осенние холода, постоянная сырость начали вызывать серьезные заболевания среди чеченцев. Я сам в последние дни, а в особенности в эшелоне, во время переброски полка, начал страдать каким-то острым желудочным заболеванием и, прибыв с эшелоном за станцию Синельниково, вынужден был эвакуироваться в Харьков. Несколько дней спустя, через Ростов - Новороссийск, я морем выехал в Одессу.



На этот раз пребывание мое в тылу затянулось почти на три месяца. Здоровье мое быстро восстановилось, но надвигалась грозная туча крушения всего Белого фронта. Киев, Харьков, Полтава, Ростов переходили вновь в руки красных. В Одессу, отходя с Киевской армией, прибыл и мой отец, состоявший для поручений при генерале Драгомирове. Фронт вокруг Одессы все сжимался; ставился вопрос об эвакуации города, и нужно было вывозить семью. Я не-однократно получал телеграммы с требованием вернуться в полк, но пути сообщения были уже прерваны. В городе по ночам была стрельба начинались грабежи - Одесса агонизировала. В эти тревожные дни отец мой, живший в штабном поезде на путях, заболел тифом и 24 января 1920 года, за два часа до эвакуации города и погрузки нашей на пароходы, скончался в госпитале Красного Креста. С тяжелым чувством, оставляя на постели непохороненное тело отца, я покинул с семьей Одессу.

Оставив семью в Севастополе, я в тот же день продолжил путь на Новороссийск, желая повидать мать, чтобы в дальнейшем разыскать полк. Но здесь меня ждал новый удар: в Новороссийск я прибыл пять дней спустя после похорон моей матери, скончавшейся 26 января, то есть через день после смерти отца. Весь Северный Кавказ был уже в руках красных. Общая безнадежность и падение духа...

Ближайшим пароходом я вернулся в Севастополь и день-два спустя выехал на фронт в армию генерала Слащева37. На станции Джанкой, встретив отошедший на Крым штаб Чеченской конной дивизии, я устроил себе перевод в Сводно-Гвардейский отряд флигель-адъютанта полковника Петровского, куда составною частью входил и родной мне эскадрон лейб-драгун под начальством доблестного ротмистра графа Андрея Толстого 1-го. В составе своего эскадрона я проделал все бои за удержание Крымского перешейка, из которых наиболее жестокие были под Юшунью, Армянским Базаром и Карповой Балкой.

Пробыв на фронте почти два месяца, 2 апреля под вечер я получил долго блуждавшую и разыскивавшую меня телеграмму с известием о смерти моего сына. В ту же ночь я выехал в Севастополь. Наутро 3 апреля, в тумане, эскадрон лейб-драгун и сводный эскадрон конно-гренадер и кирасир Его Величества были окружены красной конницей, прижавшей их к морю. Видя неминуемую гибель, эскадроны решили пробиваться, но заплатили за это жизнью почти всех офицеров, бывших в строю, в том числе и жизнью храброго лейб-драгуна графа Андрея Толстого 1-го.

Недели две спустя я снова вернулся на фронт и в составе Сводно-Гвардей-ского кавалерийского полка, куда влился эскадрон лейб-драгун, принял участие в боях по овладению Северной Таврией...



Париж, 1938



Примечания

33 Красный командир Перцов, действовавший осенью 1919 года в районе города Чугуева Харьковской губернии.

34 Вооруженное сопротивление, которое оказывали как белым, так и красным на территории Украины отряды <поселян>, а также различные бандитские формирования традиционно называют движением под руководством Махно, хотя руководство как таковое в условиях того времени организовать было невозможно. Автор преувеличивает степень взаимодействия Махно с Красной армией и в дальнейшем ошибочно называет махновцев красными.

35 Адат (от арабского <адет> - обычай) - обычное право у мусульманских народов, действующее наряду с религиозным правом (шариатом). На практике выбор применяемой правовой нормы зависит от конкретной ситуации.

36 Дивизионном в кавалерии назывались два соединенные эскадрона.

37 Яков Александрович Слащев (1885-1929) - генерал-майор, выпускник Павловского военного училища и Академии генерального штаба, командир лейб-гвардии Московского полка. С января 1918 года - командир различных частей и соединений Добровольческой армии. В 1919 году - начальник 5-й и 4-й пехотных дивизий. В 1920 году после неудачных боев под Каховской вышел в отставку, после конфликта с генералом Врангелем в Константинополе по приговору суда чести уволен без права ношения мундира. В 1921 году вернулся в РСФСР и служил в Красной Армии, обращался к эмигрировавшим офицерам и солдатам с призывом вернуться в Россию. Убит в 1929 году при невыясненных обстоятельствах во время репрессий по отношению к бывшим офицерам царской армии.

Ещё одни мемуары, офицер, правда, из другого подразделения, но воткну сюда же, что б не засорять ветку....

А. А. ОЛЕНИН
1-я ШКОЛЬНАЯ БАТАРЕЯ
Записки капитана Добровольческой армии (1920—1921 гг.) (Отрывок)
…….
В Армавире школа пробыла до сентября месяца 1919 года, когда, соглас¬но приказу главнокомандующего, она была переведена в г. Севастополь, где и была расквартирована на Северной стороне в крепости и в казармах 13-й Артиллерийской бригады. Но не вся школа дошла до Севастополя. Послед¬ний эшелон, с нашей 3-й батареей, был атакован по пути махновцами в рай¬оне Орехово—Пологи, прямо из вагонов вступил в бой и так потом и остал¬ся на фронте.
Но и мы (1-я Школьная батарея) не долго пробыли в Севастополе, так как, прибыв туда 17 сентября, уже 25-го мы, согласно предписанию комен¬данта крепости, выступили в поход против махновцев, ширящееся восста¬ние которых начинало уже серьезно угрожать тылам наступавшей на север Добровольческой армии. Для их ликвидации с разных участков фронта и из Крыма были высланы отдельные и разной силы отряды. <...> Все эти части составляли так называемую Южную группу войск.
По тревоге, ночью с 24-го на 25-е сентября 1919 года 1-я Школьная бата¬рея была поднята и, уже рано утром, войдя в состав отряда полковника Аметистова, погружена в вагоны на станции Мекензиевы Горы для следования на станцию Ново-Алексеевка, откуда, собственно, и должен был начаться наш поход против махновцев.
Начальник отряда полковник Аметистов, маленького роста, с двумя ака¬демическими значками на груди (Академии Генерального Штаба и Духов¬ной Академии), по первому впечатлению доверия не внушал, но говорили, что недавно он неплохо исполнял обязанности начальника штаба 1-й Тер¬ской дивизии. Вероятно, оттуда он сохранил казачью привычку и ходить и ездить с нагайкой.
В состав отряда входили: 1-я Школьная батарея — командир полковник Успенский, артиллерийская рота (из учебной команды Артшколы) — коман¬дир штабс-капитан Иевлев, рота Славянского (или Симферопольского — точно не помню) полка и самодельный бронепоезд, вооруженный пулемета¬ми и одной б дм. гаубицей, под командой офицера нашей батареи капитана Нагибина. Роль конницы исполняла моя, усиленная до 25-ти шашек, коман-
192
да артиллерийских разведчиков. Весь отряд с обозом насчитывал до 300—350 человек.
Прибыв и выгрузившись на станции Ново-Алексеевка, отряд простоял там два дня, производя разведку противника. Для этой цели был выделен особый разведывательный отряд под моей командой <...> силой до 50-ти человек.
Любопытный эпизод произошел однажды, в день моей отправки в раз¬ведку в село Петровское. Ввиду дальности расстояния (35 километров от станции Ново-Алексеевка) было решено мой разведывательный отряд под¬везти по железной дороге возможно ближе к Петровскому, а именно: до станции Юрицино, откуда я, собственно, и должен был идти в разведку.
В день выступления, производя погрузку отряда в вагоны на станции Но¬во-Алексеевка, я вдруг увидел ворвавшуюся на станционный двор какую-то банду человек в двадцать самого дикого вида. На полудиких жеребцах, боль¬шинство без седел, на попонках или бабьих цветных подушках, некоторые с винтовками, иные с шашками или морскими палашами, в косматых папахах и полушубках — орды этих «печенегов» производили жуткое впечатление. Во главе ехал какой-то господин в совершенно невероятном фантастическом костюме: на голове — черная «кубанка», щека раздута флюсом и перевязана белым платком, на ногах — чакчары и валенки со шпорами, поверх кителя на одном плече — черная кабардинская бурка, на боку — гусарская сабля. Все это сидело на громадном жеребце с косматой гривой в репьях. Подскакивают к перрону, слезают с коней. Командиру держит стремя молодой казачок с подбитым глазом. «Ванька, скгути папигоску!..» Ванька (казачок) лезет в кар¬ман штанов, достает табак, папиросную бумагу, крутит и слюнит своему «ба¬рину» папироску, закуривает и сует ее ему прямо в рот. Несколько затяжек, плевков, и странная фигура обращается ко мне: «Газгешите пгедставиться, капитан Бген-де-Беги!» (Брен-де-Бери).
— Капитан Оленин, чем могу служить?
— Возьмите меня с собой.
— Простите, не могу, — стараюсь отделаться, — обратитесь к начальни¬ку отряда.
«Капитан» отправился к полковнику Аметистову, я же поспешил закон¬чить погрузку и уехать. Через день возвращаюсь из разведки и нахожу его и его «печенегов», расположившихся в отряде по-домашнему. Некоторое время потом он болтался с нами, неизменно на походе в тачанке, имея сза¬ди привязанного своего «боевого коня». Так же неожиданно он потом и ис¬чез, но уже значительно в составе распухнув (особенно в конском и подво¬дами). Наши солдаты, по-солдатски же метко его перекрестили в капитана «Бей-да-Бери». Потом до нас доходили слухи, что его отряд стал так велик, что если голова его была в Мелитополе, то хвост находился в Симферополе. Откуда он появился, куда потом пропал — так никто никогда и не узнал. Много позже, уже в январе 1920 года, я мельком видел его еще раз. В лю¬тый мороз и вьюгу мы ночью отходили с перекопских позиций на Юшунь и в пути обогнали небольшую пешую группу, видимо, совершенно измотан¬ных людей, во главе которых шествовала знакомая нам трагикомическая фигура «капитана» Брен-де-Бери с неизменно завязанной щекой и волоча¬щейся по замерзшим кочкам гусарской саблей. Но уже без пышных обозов и боевых коней — вид их был жалкий.
Другой такой же авантюрист, «работавший» самостоятельно, объявился несколько позже, по отъезде полковника Аметистова в Севастополь. Этот назывался «ротмистром» Моисеевым и носил черкеску. Он тоже только промелькнул.
По возвращении моем из разведки из села Петровского, где были обна¬ружены махновские части, отряд, пополненный казаками «капитана» Брен-де-Бери, выступил (28 или 29 сентября) походным порядком на село Григорьевку, которое и занял без боя, так как занимавшие его махновцы при нашем приближении как сквозь землю провалились. Как мы убедились позже, это была их излюбленная тактика. Открытого боя они почти никогда
193
не принимали, предпочитая ночные нападения, а потому либо заблаговре¬менно уходили, либо на месте превращались в мирных мужиков. Сидит себе этакий бородатый дядя, ухмыляется и кавун (арбуз) ножом ковыряет. Одет, как все, «обрез» (укороченная домашним способом винтовка) и патро¬ны давно в полове спрятаны — вот и подите его возьмите! От своих земля¬ков-односельчан или родных, у которых мы, иногда ничего не подозревая, стояли на квартирах, они всегда были прекрасно осведомлены о каждом на¬шем шаге и немедленно же принимали меры либо для исчезновения, либо для внезапного ночного нападения. Передвигались они с молниеносной бы¬стротой на тачанках. Все это вместе взятое, т.е. быстрота передвижения, способность обрушиваться, как снег на голову, — делало борьбу с ними очень затруднительной. <...>
Единственно кто, ненавидя махновцев, нам действительно помогал — это были разоренные ими немцы-колонисты. Их знание местных условий и людей, а часто и добровольная вооруженная помощь приносили нам боль¬шую пользу.
При занятии с. Григорьевки мы впервые видели, как работает «капитан» Брен-де-Бери со своими молодцами. Весь поход ехавший на тачанке, он приказал подать себе «боевого коня» (жеребца в репьях), скомандовал что-то и, не дожидаясь занятия остальными частями их исходных для атаки положений, с диким ревом и улюлюканием бросился в атаку. Войдя в село, мы нашли его на площади у волостного правления, чинящего суд и распра¬ву, то есть порющего мужиков и собирающего военную добычу — несколь¬ко винтовок, седел и патронов, брошенных при отходе махновцами. Выслу¬шав замечание начальника отряда, что так делать не годится, он искренне удивился... и в будущем продолжал воевать по-своему.
Из Григорьевки отряд вышел на железную дорогу, переночевал на стан¬ции Сокологорное и к вечеру следующего дня, следуя на север, дошел до станции Акимовка, где и расположился. Туда же подошел и наш бронепоезд.
Первая ночь прошла спокойно, хотя наше положение в Акимовской ло¬щине, окруженной почти со всех сторон небольшими холмами и с остав¬шимся у нас в тылу, никем не охраняемым жел<езно>-дор<ожным> мос¬том — было рискованным. <...> Тем не менее для его охраны никто послан не был, а наутро первое, что мы увидели, — были клубы дыма над тем мес¬том, где вчера еще был мост. Целый день мы просидели в Акимовке в без¬действии, хотя присутствие пока еще невидимого противника ощущалось всеми. К вечеру я получил приказание ехать в разведку в деревню Родионовку (в 8-ми верстах на восток от Акимовки). Не прошел я и половины пути, как стемнело. Дозоры стянулись ко мне, головной разъезд с любимым моим лихим разведчиком Растиловым пропал в тьме безлунной, беззвезд¬ной, тихой ночи. Едем дальше на ощупь, уже ничего не видя, но чувствуя близость жилья по запаху жженого кизяка и еще чего-то неуловимого, но такого знакомого специфически деревенского. Кажется, что мы уже совсем близко, лошадь подо мной идет осторожно, вся собравшись, прядает ушами, разведчики идут «на хвост», тесно сомкнувшись... Впереди, из темноты вы¬растает бугор. Подъезжаю, останавливаюсь, чтобы с него «оглядеться»... и буквально в десяти, пятнадцати шагах от себя и несколько вправо различаю силуэты двух тачанок! В тот же момент прямо перед собой, со стороны де¬ревни слышу — сначала выстрелы, а затем топот скачущих лошадей. Сооб¬ражаю, что это мой разъезд несется прямо на махновские тачанки. Хочу остановить, задержать. Момент колебания, так как боюсь выдать себя и всю разведку, — и я не выдерживаю: «Растилов! Стой!..» Поздно, — он уже между тачанок, а с них по нам уже хлещет пулеметный огонь. Огонь слепит, пули свищут, и все бросаются врассыпную. Отскочив, собираю людей, про¬веряю. Все на лицо, кроме Растилова и еще одного разведчика. Делать боль¬ше в этой темени нам нечего. Как противника, так, к сожалению, и себя — мы обнаружили. Возвращаюсь домой в Акимовку с докладом. Все ложатся спать. Мне не спится, я не раздеваюсь и поминутно бегаю в команду спра¬виться — не вернулись ли мои оставшиеся у Родионовки разведчики. И это
194
было нашим счастьем, так как только что было мне доложили, что один из разведчиков вернулся, притащив с собой седло с убитого под ним коня, и я уже было собирался ложиться спать, как вдруг с треском и звоном посыпа¬лись стекла в нашей хате, а по стенам резануло несколько пулеметных оче¬редей. Пока так неожиданно разбуженные офицеры искали сапоги и ору¬жие, я уже был на батарее. С дежурными номерами и подбежавшими раз¬ведчиками я немедленно, не теряя ни секунды, открыл огонь картечью по частоколу прямо перед батареей, откуда на нас сыпался дождь пулеметных пуль. Этого оказалось достаточно, чтобы махновцы отпрянули. Пользуясь темнотой, они вплотную подползли к нашему расположению, и, не заметь их один из постов нашего сторожевого охранения, открывший по ним огонь, они бы втихомолку нас всех перерезали. Но будучи обнаружены, они сами были вынуждены открыть стрельбу, да еще, на свое несчастье, как раз по хате, в которой я случайно бодрствовал. Наша пехота, развернувшаяся было для контратаки, за частоколом уже никого не нашла. Как обычно, мах¬новцы исчезли, как духи. К этому времени уже совсем рассвело и можно было бы спокойно поспать, но на этот раз мне помешало уже радостное происшествие. Веселый, ухмыляющийся и немного навеселе, прикатил на тачанке с мужиком за кучера мой Растилов, приведя в поводу и своего коня. Оказалось, что, проскочив между двумя пулеметами на тачанках, он в тем¬ноте сбился направлением и вместо Акимовки прискакал в Родионовку. На его счастье, его никто не опознал, и он решил там поужинать и переноче¬вать... Хозяин хаты, в которую он постучался, оказался сговорчивым... — напоил, накормил, спать уложил и вот, наконец, привез его в Акимовку.
Но махновцы нас не оставили и, очевидно, получив подкрепление артил¬лерией, целый день нас из бугров обстреливали. Много вреда их снаряды нам не приносили, но положение наше в «акимовской дыре» было неснос¬ным. Наконец, с наступлением темноты, мы из этой мышеловки вырвались, оставив на станции наш бронепоезд, так как из-за взорванного железно-дор[ожного] моста его вывезти было нельзя. Командир его, капитан На¬гибин, не пожелал бросить и тоже остался, так что впереди нам еще пред¬стояло выручать его из беды. Отряд ночным форсированным маршем ото¬шел через Григорьевну на станцию Юрицино, где встретился с отрядом полковника Высоцкого (командир 2-й Школьной батареи). Последний не¬медленно же повел свой отряд на выручку команды бронепоезда. К вечеру он вернулся, благополучно выполнив свою задачу. Капитан Нагибин, его команда и пулеметы были с осажденного махновцами бронепоезда сняты, орудие испорчено.
Из Юрицина полковник Аметистов был вызван в Севастополь и больше к отряду не вернулся.<...>
В Джанкое отряд был переформирован, пополнен, и 18 октября 1919 года в командование им вступил наш помощник начальника Артшколы по строевой части — полковник Н. М. Попов.
23 октября 1919 года отряд в составе: 1-й Школьной батареи, артилле¬рийской роты, 1-й и 2-й рот немцев-колонистов и моего сводного эскадрона (85 шашек) из артиллерийских разведчиков, конных разведчиков 1-й роты немцев-колонистов (в большинстве из бывших солдат л.-гв. Кирасирского полка) и Симферопольского партизанского кавалерийского взвода, — всего силой до 600 штыков и шашек, — выступил в поход в Северную Таврию. Надо отметить, что как сформировавшиеся на месте роты немцев-колони¬стов, так и их партизанский, пришедший из Симферополя, конный взвод — присоединились к нам добровольно, придя под командой своих офицеров, на собственных конях и со своим вооружением. <...>
Полковник Попов, несмотря на свою боевую славу и соответствующую ей суровую внешность — с отрывистой речью, громовым басом, — был до¬брейшей души человек с наивной подчас верой в миролюбие и добродушие каждого русского мужика. Драться, воевать он был готов всегда и с кем угодно — за что позже, на Перекопе, и был окрещен «Черным дьяволом» (он ездил на громадном вороном гунтере), но считал, что на русского мужи-
195
ка-махновца можно воздействовать и словом. Помню характерный в этом смысле весьма комический случай попытки такого воздействия. Население села Громовки вместо ожидаемых полковником Поповым хлеба-соли встре¬тило нас огнем. Завязался короткий бой, в результате которого Громовка была нами занята. Я преследовал отходивших махновцев. Возвращаюсь на¬зад к отряду и вижу картину. Несколько на отлете от села, под ветряной ме¬льницей — толпа мужиков без шапок. Над ней, на площадке мельницы — возвышается импозантная фигура полковника Попова с развевающейся се¬дой бородой. Он в гневе, мужики топчутся, смотрят в землю. Гробовая ти¬шина, и вдруг, с высоты мельницы, по всему чистому полю несется: «<...> Я..., — пауза, — с вами... — не разговариваю!..» Мужики совсем поникли головами. Мы смеемся, их разгоняем, а они не идут, не верят — думают, что еще что будет. Оказывается, наш полковник очень на громовцев обиделся и хотел на них воздействовать словом. Ну — и воздействовал! Позже он по¬нял, что слово словом, а меры надо принимать иные и более решительные и суровые. <...> Почти всюду на своем пути отряд встречал неблагожелатель¬ное, а то и прямо враждебное отношение зараженного большевизмом и махновщиной местного населения, выражавшееся как в пассивном сопро¬тивлении (затруднение с добыванием сведений о противнике, продовольст¬вия, фуража), так и в активной, вооруженной помощи бандам Махно.
Из Громовки мы двинулись на лежащее от нее в одном переходе знаме¬нитое имение Фальцфейна — Аскания-Нова. Там все было разгромлено. Не¬сколько человек местных старожилов — бывших служащих имения, нам рассказывали, что до нас тут побывали и большевики, и махновцы и все опустошили. В единственном в своем роде зоологическом саду-питомнике среди природы, кроме нескольких экземпляров какого-то диковинного зве¬рья, ничего не осталось. Рыбы пошли на уху, птицы и козы на жаркое, верб¬людов и зеброидов увели с собой и только со страусами ничего не могли по¬делать. Косоглазому нашему весельчаку «Ходе» — юному поручику Червоненко, пожелавшему было на них прокатиться верхом, старик-сторож, предварительно сплюнув, довольно непочтительно заметил, что: «Якись ду¬рень хотив також попробувати — тай убывся!» Потом так Ходю и дразни¬ли — «Ходя-дурень».
Далее, следуя в общем направлении на город Каховку на Днепре и под¬ходя к селу Черненька, мы все чаще и чаще слышали рассказы о зверствах, чинимых в этих местах над населением каким-то беглым (вернее, Великой Бескровной выпущенным) каторжником по прозванию «Яшка-Сибиряк». Жаловались, что с ним нет сладу, что его все боятся, как огня, — так он тер¬роризировал целый край: крал, грабил, поджигал, насиловал женщин, уби¬вал — и все безнаказанно. Накануне нашего подхода к Черненьке он выре¬зал там целую семью какого-то бывшего управляющего какого-то бывшего имения. Хладнокровно вырезал всех: отца, мать и детей.
Черненьку мы взяли с боя, после которого я с эскадроном был послан обойти и вычистить от махновцев разбросанные кругом хуторки. Проходя около одного из них, слышу выстрелы, а мимо головы: тью...тью — пульки. Приказал спешиться, обыскать хутор. Через несколько минут мои всадники вытащили из половы здоровенного, лет под пятьдесят, дядю. Морда звери¬ная, в плечах косая сажень, в громадных ручищах — винтовка. .Меня так и осенило: «Яшка-Сибиряк!» Приказал посадить на только что отбитую у мах¬новцев тачанку — и айда в Черненьку! Там на площади у церкви столпотво¬рение — толпа мужиков и баб и окруженный офицерами наш начальник отряда, чинящий суд и расправу. Не успел я появиться со своим пленным на площади, как был окружен толпой, узнавшей Яшку. «Яшка!» — «Сиби¬ряк!..» — «Дайте его нам, сукина сына!» Полковник Попов, все видевший и все слышавший, приказал было Яшку расстрелять. Куда там! «Мало ему проклятому!» — «Чего стрелять — повесить его, повесить душегуба!..» Вой, крики — лезут (особенно бабы) прямо на тачанку. А Яшка и бровью не мор¬гнет — сидит, как истукан. Полковник только рукой махнул: «Ну, -- гово¬рит, — суд народный — суд Божий, капитан Оленин, распорядитесь!..» —
196
«Слушаюсь!» Через несколько минут Яшка уже висел на ближайшем дере¬ве. <...> Сознаюсь, все это время я не спускал с него взгляда. Чувствовалась в нем и какая-то дремучая, звериная сила, и сознание своей правоты, и пол¬ное приятие неизбежного конца. «Я свое дело сделал — делайте вы свое» — вот что говорил его, из-под нависших седых бровей, презрительный взгляд. Слезая с тачанки, он только как-то крякнул: «Попался Яшка!..» Затем, уже с петлей на шее, перекрестился, поклонился на все стороны и, просипев: «Прощайте, православные!» — повис. Кстати, экзекуцию производили охот¬ники из партизанского взвода немцев-колонистов моего эскадрона, причем охотниками... оказался весь взвод! Прекрасные солдаты, надежные и вер¬ные — они были жестоки. Пленных они не брали, а если брали, то до штаба отряда не доводили никогда. Когда-то богатые сельские хозяева, ныне дотла разоренные махновцами, они им мстили сознательно, жестоко и холодно. Но так же расправлялись с ними махновцы.
Как-то нам пришлось, не найдя ночлега в небольшом, сожженном дотла имении В<еликого> К<нязя> Михаила Александровича, заночевать в лежа¬щей поблизости немецкой колонии (названия не помню). Подошли мы к ней уже затемно. Ночь надвинулась непроглядная, дождливая. Въезд на ули¬цу был чем-то прегражден — какой-то белой широкой полосой. Я слез с коня, осторожно тронул ногой — оказалось, что это посыпанная песочком, утрамбованная через грязь наезженного чернозема дорожка. Такие же до¬рожки соединяли все дома в колонии, как вдоль, так и поперек улицы. Вся эта немецкая красота копытами наших лошадей была мгновенно приведена в негодность, но тем не менее встретили нас колонисты очень радушно. Староста, к которому я прежде всего заехал, справился сейчас же, сколько в отряде людей и лошадей, немедленно отдал какие-то распоряжения и про¬сил ни о чем не беспокоиться, так как он сам распределит отряд по кварти¬рам и обо всем позаботится. На следующий день наши солдаты не могли на¬хвалиться — так их немцы накануне вечером угостили. Расставаясь с нами, староста попросил начальника отряда оставить им несколько винтовок и патроны для защиты от махновцев. Все это было им дано, но мало помогло, так как несколько позже, когда мы были уже в Каменке, приехал оттуда один из них с известием, что через несколько дней после нашего ухода на¬грянули к ним махновцы и в отместку за радушный наш прием жителей пе¬ребили всех поголовно, а колонию сожгли дотла. Случайно спасшийся и прибежавший к нам немец так у нас и остался, и можно себе представить, как потом он обходился с пленными махновцами. Они долго не жили.
1 ноября, взяв коротким ударом город Каховку (напротив г. Бериславля на Днепре), отряд простоял там десять дней, охраняя переправы через Днепр и производя разведку противника, после чего опять выступил в поход вверх по Днепру в направлении на село Каменку.
В пути, в одном из громаднейших сел (название не помню), через кото¬рое мы проходили, нам сообщили, что в селе скрываются два видных мах¬новца — на побывке у родных. Дело было под вечер, и начальник отряда ре¬шил расположиться здесь на ночлег. Мне же было приказано обоих махнов¬цев найти и доставить в штаб отряда. Поздней ночью, взяв с собой человек десять разведчиков, в сопровождении проводника, я отправился на ловлю. Найдя хату, в которой по сведениям находились махновцы, и оцепив ее кру¬гом, я с моим вахмистром Беком (немец-колонист) и взводным 2-го взвода Толстовым (красавец, гусар Александрийского полка) подошел к дверям. Налево от дверей, через неплотно прилегающие ставни, пробивается свет, окно направо — ставнями не закрыто, и в нем темно. Тесно прижавшись к дверям, чтобы нас не было из окон видно, стучим — просим впустить пере¬ночевать. В ответ — молчание. Стучим опять, свет в левом окне гаснет, в ле¬вой половине хаты слышно какое-то движение, придушенные голоса. Пло¬хо! Бек еще пытается уговорить открыть дверь по-доброму, но я уже не жду, прикладом выбиваю правое окно и в сопровождении Толстова в него ныряю. В хате темно. Поворот налево, скачок через сени, и, впустив на ходу через входную дверь Бека, мы врываемся в левую половину. Там одни бабы.
197
детвора. Назад, в сени и видим, как наверху в отворе чердака исчезает лест¬ница, которую кто-то за собой вытягивает. «Ага, вот они где!» Выстрел — и лестница падает вниз, нам на головы. Быстро ее приставляем и, бросив вин¬товки, с револьверами в руках, лезем на чердак. Впереди я, за мной Толстов. На чердаке — никого, но в крыше разобраны черепицы и в зияющей дыре видна чья-то нога. Стреляю и слышу, как снаружи что-то шуршит, скользит по крыше и падает вниз в огороды. Там тоже кто-то стреляет, слы¬шим голоса, возню, и все стихает. Чиркаем спичками, чтобы получше огля¬деться, и в одном из углов, под самой крышей видим кого-то шевелящегося под кучей овчин. Выстрел, второй — это Толстов, думая, что там второй махновец, стреляет. Подходим, сбрасываем овчины, а под ними... ста¬рая-престарая баба... бабушка — уже не дышит! Молча переглядываемся, руки невольно тянутся к шапкам... Толстов, бледный как полотно, хочет что-то сказать и молча отворачивается. Да и что тут скажешь — война, да еще и гражданская, а бабушку мы долго не забудем... И не забыли. Тихо слезаем вниз — там уже все кончено. Оба махновца прямо с крыши попали в руки расставленного снаружи оцепления. На другой день их по приказа¬нию начальника отряда судили военно-полевым судом и расстреляли. Томи¬тельная процедура суда в составе смущенных своей задачей судить и по праву и по правде старых боевых офицеров была гнетуща, тем более, что приговор уже вперед был всем известен, так как ни выпустить, ни взять с собой мы их не могли. Позже, может быть, не по праву, но по правде, я рас¬стреливал, когда это было неизбежно, без суда.
Через несколько дней, 15 ноября, мы подходили к селу Каменка. Я, как обычно, шел с эскадроном в авангарде. Был солнечный, теплый день, но что за чудо — вся Каменка точно в снегу! Густые хлопья снега так и вьются, па¬дают и белым слоем покрывают деревья, крыши домов, улицы. Только вбли¬зи разобрали, в чем дело. Оказалось, что это не снег, а пух! Пух из еврей¬ских перин, распоротых казачьими шашками, выпущенный по ветру. Это — части Терской казачьей дивизии, разгромив и преследуя бежавших через Днепр в Никополь махновцев, на прощанье, уходя из Каменки, прошлись по еврейским квартирам.
В Каменке, громадном селе на берегу Днепра напротив города Никопо¬ля, где, по сведениям, было сосредоточено до тринадцати тысяч махновцев, наш отряд, охраняя переправы, простоял до 26 декабря. Для обеспечения своего правого фланга и охраны проходов через плавни и речку Конскую, в село Водимо был выдвинут отдельный отряд под моей командой в составе: моего сводного эскадрона, взвода артиллерии, двух пулеметов и роты пехо¬ты. Несколько позже, при подходе отряда полковника Маркевича мне при¬дали еще одну роту пехоты.
В Водине моя задача была нелегка. Население, состоявшее главным об¬разом из мужиков постарше, сыновья которых почти все поголовно были у Махно, относилось к нам явно враждебно. На квартиры нас не пускали или пускали неохотно, ссылаясь на тесноту, на тиф. Помогало это им, конечно, мало, так как «тифозные» хаты оказывались как раз наилучшими, и мы их бесстрашно занимали. Продовольствия и фуража было тоже трудно добить¬ся, хотя мы за все платили. Пришлось выпороть старшину, после чего уже все наладилось. Трудно было там организовать и охрану, так как широко раскинувшееся село (5 верст по фронту и 3 версты в глубину), тесно при¬мыкавшее к трудно для нас проходимым и прекрасно знакомым махновцам плавням, требовало для своей охраны больших сил.
Пришлось линию сторожевого охранения выдвинуть далеко вперед за плавни, к самому берегу Днепра, связав его конными разъездами. При¬шлось также объявить населению, что всякая попытка переправы через Днепр в оба конца будет караться расстрелом. И действительно, несколько человек, пойманных на Днепре и в плавнях с оружием, были расстреляны. У одного из них, лазутчика из Никополя, нашли в кармане как раз мое объ¬явление о запрещении переправ. Но, конечно, нашлось несколько человек, работавших и на нас. Особенно ловким оказался один старик-рыбак, посто-
198
янно бывавший за Днепром и привозивший нам ценные сведения о против¬нике. Он так к нам привязался, что, когда мы уходили, бросил все свое иму¬щество, то есть лодку и сети, и ушел с нами в Крым.
В постоянном ожидании излюбленных махновцами ночных налетов я ча¬сто со всем отрядом неожиданно ночью менял свое расположение, но от зоркого взора старшины никуда нельзя было скрыться. Утром, ни свет ни заря, в дверях уже появлялась его в три погибели согнутая фигура. Слад¬ким, заискивающим голоском он докладывал моему конному вестовому Бондаренке, что принес для Его Высокородия «гуску»...
Однажды при таком переезде, войдя в хату, я увидел за столом здоро¬венного, бородатого, еще не старого мужика. Он с аппетитом ужинал. Но для ужина время было необычно позднее, да и весь облик его показался мне каким-то нездешним, недомашним. Я невольно насторожился. Поздоровал¬ся. Он так весело, задорно ответил, широко сверкнув зубами, что даже и Бек, мой вахмистр, ни на шаг от меня не отходивший и спавший со мной, несмотря на врожденную свою подозрительность, — заулыбался. Легли спать все в одной горнице, а ночью его и след простыл. Потом из допроса хозяйки и соседей узнал, что спали мы в одной хате с махновцем...
Между тем начинало делаться сильно холодно. Выпал снег, начались мо¬розы. Надо было как-то позаботиться о людях моего эскадрона, замерзаю¬щих в постоянных разъездах. Я обратил внимание, что местные жители все одеты в прекрасные нагольные шубы и полушубки. Вызвал старшину, сот¬ских и предложил им самим собрать нужное мне количество полушубков и шапок у мужиков побогаче. Боясь самоуправства солдат, они охотно согла¬сились, и через неделю весь мой эскадрон весело щеголял в белых с черной оторочкой полушубках и черных с белым верхом шапках. Этот белый кон¬ный строй был очень красив, и солдаты сами себя называли «настоящими белогвардейцами».
Верстах в десяти от Водина, несколько дальше от Днепра, находилось село поменьше — Днепровка. Там к нам относились иначе. Однажды к на¬чальнику отряда явился днепровский старшина и попросил его выйти с ним на улицу. А там стояло десятка полтора-два подвод, груженных фуражом, мясом, салом и всяческим иным добром — дар села Днепровки отряду. Лю¬бопытно, что в Водине население было сплошь «хохлацкое», тогда как в Днепровке — «кацапское».
С включением в наш отряд отряда полковника Маркевича, он сильно увеличился, но и надвигалась на него сила более грозная — красная армия. Ползли слухи о наших неудачах на главном фронте, об отходе всей Добро¬вольческой армии на Кубань и [в] Крым. Наконец и мы получили распоря¬жение быть готовыми к выступлению для отхода на перекопские позиции. Но на прощанье не обошлось без комического и весьма «бытового» эпизо¬да. Вахмистру Беку было поручено найти спрятанное махновцами в Водине у какой-то бабы военное имущество. Нашел бабу, баба упирается — ничего не знает. Надо обращаться к испытанному средству: припугнуть поркой, а то и впрямь выпороть. У Бека в руках плеть. «Ложись!» Баба растерянно смотрит — видно, не понимает. «Ложись, говорят тебе, стерва, подымай юбку!..» Баба совсем застыдилась, оглянулась на стоящих кругом бравых молодцов и вдруг, решительно задрав подол, легла... навзничь!.. Этого и ви¬давший виды вахмистр не выдержал и плеть бросил: «Тьфу!.. По коням, братцы, за мной!..», а «братцы» гогочут. Так ни с чем и вернулся.
26 декабря 1919 года отряд полковника Попова из Каменки и Водина вы¬ступил в обратный поход уже под давлением большевиков. После семиднев¬ного похода, пройдя через села: Верхн<ий> Рогачек, Вознесенку, Успенку, Аскания-Нова и Ново-Григорьевку — отряд 2 января 1920 года вступил в го¬род Перекоп. Начав реформироваться еще в пути, он тут расформировался окончательно. 1-я и 2-я Школьные батареи отдельным Школьным дивизио¬ном, под командой полковника Попова, вошли в состав 34-й пехотной диви¬зии генерала Стекасимова.
…..
11 августа 1920 года, согласно приказу Главнокомандующего, генерала барона Врангеля от 7 июля и предписанию инспектора артиллерии от 5 ав¬густа, 1-я и 2-я Школьные батареи были выделены из состава Артшколы и отдельным Школьным дивизионом включены в состав 6-й Артиллерийской бригады. Во исполнение сего 12 сентября 1920 года наша 1-я батарея снова выступила на фронт.
….
Вскоре затем (начало октября 1920 года) был получен приказ — всей 6-й дивизии перейти под Александровск на смену частям 1-го «цветного» корпу¬са генерала Кутепова, который весь стягивался в кулак в район села Серогоз.
Чувствовался конец, и мы выступили в поход с тяжелым чувством, пони¬мая, что нами решено, в крайнем случае, и пожертвовать. Предчувствия наши сбылись, и кончился этот наш поход гибелью всей батареи.
Мы выступили двумя колоннами, фланговым маршем, имея противника слева, причем любопытно для нравов того времени отметить, что артилле¬рия шла в левой, ближайшей к противнику, колонне, а пехота — в правой!..
Проделав утомительный стопятидесятиверстный переход через Серогозы, где мы встретились с Дроздовской дивизией, и село Михайловку, — до Александровска мы не дошли, так как уже в районе станции Пришиб и ко¬лонии Фридрихсфельд натолкнулись на крупные красные силы. Против нас оперировал конный отряд бывшего нашего врага, потом союзника и ныне опять перешедшего к большевикам атамана Черная Хмара — силой до двух-трех тысяч шашек.
Мы, то есть штаб генерала Черепова, 1-я Школьная батарея с собствен¬ной ротой прикрытия при двух пулеметах и недавно сформированный из пленных красноармейцев и перебежчиков, плохо обученный, вооруженный и одетый — Сводно-Стрелковый, или, как мы его называли, Сводно-Советский полк, — расположились в колонии Фридрихсфельд.
Накануне рокового для батареи боя, поздно вечером, к нам приехало шесть человек молодых офицеров, почти мальчиков, назначенных к нам в батарею.
204
Их судьба была воистину трагична. Все они, как оказалось, служили и воевали в Северной Армии у генерала Миллера.ХI Оттуда, после ликвидации Северного фронта, спасаясь от большевиков, через леса и тундры они до¬брались до Финляндии и оттуда, через Швецию, Англию и Францию, нако¬нец, до Крыма, горя желанием опять воевать за Белое Дело. И вот, по приез¬де в Севастополь, они все немедленно же были назначены в 6-ю Артилле¬рийскую бригаду, и шесть из них к нам в батарею (всего их приехало 11 человек). Попав после большого перерыва в боевую обстановку, да еще в радушно их принявшую нашу дружную артиллерийскую семью, они радо¬вались, как дети. Накормив их ужином и распределив по взводам и коман¬дам, командир батареи, ложась спать, обещал наутро заняться ими попо¬дробнее. Увы! Утро не принесло им ничего хорошего — все до одного они в этот день были изрублены «Черной Хмарой»!XII»
Рано утром 16 октября 1920 года я был вызван в штаб генерала Черепова, где получил приказание немедленно выехать в разведку в деревню Вальдорф, где должен был находиться Кавказский пехотный полк, на который якобы сильно наседала красная конница. Деревня Вальдорф находилась от нас верстах в двадцати, направо-вперед (на северо-восток). Левее нас стоял Александровский конный дивизион. Кавказский полк я нашел в состоянии полной паники и растерянности, сбитым в кучу в самой деревне, в лощине, без сторожевого охранения, в ожидании появления красной конницы, о ко¬торой никто в полку ничего толком не знал — ни ее местонахождения, ни силы. К двум часам дня я вернулся с докладом к генералу Черепову, не встретив по пути ни своего, ни чужого. В Вальдорф был немедленно послан офицер из штаба для смены командира Кавказского полка, но, вероятно, он так туда и не доехал, так как не успел я пообедать и передохнуть, как в виду Фридрихсфельда, верстах в пяти-шести, из лощины показались густые лавы красной конницы, и от «Черной Хмары» буквально почернело все поле.
Галопом мы вывели батарею на позицию перед северной опушкой Фридрихсфельда, имея слева Сводно-Стрелковый полк, а справа нашу роту прикрытия, к которой были приданы и наши, срочно получившие винтовки молодые «северяне». Начался бой, последний бой 1-й Школьной батареи.
Сначала красные нас атаковали в лоб — посылая лаву за лавой. Три раза они на нас бросались и три раза, не выдержав огня, отступали, скрываясь в лощине. Наконец, после небольшой передышки они появились в четвертый раз, но уже в ином порядке. Их центр, широко развернувшись, наступал шагом, тогда как с обоих флангов вылетело на карьере по нескольку сотен в обход нашего расположения. Увидев это, наша пехота дрогнула, повернув¬шись и побросав оружие, бросилась искать спасения в садах и огородах ко¬лонии. Положение создавалось тяжелое, почти безвыходное, так как со сво¬ими четырьмя пушками и двумя пулеметами прикрытия, оставшегося на ме¬сте, мы не в состоянии были дать достаточной густоты заградительного огня. Но настроение, благодаря только что отбитым трем атакам, было при¬поднятое и бодрое. Люди работали как на учении. Помню, как у наводчика
XI Северная армия была создана при помощи Антанты в июне 1919 г. и разбита под Петроградом в ноябре 1919 г. Состав Армии, отступившей в Эстонию, был интернирован Эстонским правительством. В январе 1920 г. Северная армия официально прекратила свое существование. (Путаница: здесь говорится о Северо-Западной армии ген. Юденича — А. К.). Миллер Евгений Карлович (1867—1937) — генерал-лейтенант, участ¬ник Первой мировой войны, с января 1919 г. член Временного правительства Северной области (ВПСО), с мая — главнокомандующий войсками Северной области, с февраля 1920 г. — фактически возглавил воссозданное ВПСО. После разгрома Северной армии бежал за границу.
XII Список офицеров, прибывших с Северного фронта (арм. генерала Миллера) на укомплектование 1-й Школьной батареи 6-й Арт. бригады 15 октября 1920 г. и зарублен¬ных в ее составе, в бою с красной конницей у деревни Фридрихсфельд 16 октября 1920 года: 1. Поручик Гординский; 2. Подпоручик Замков; 3. Подпоручик Приходько; 4. Прапор¬щик Лихач; 5. Прапорщик Кириллов; 6. Прапорщик Варфоломеев, (выделено Олениным) (ПРТ-1896/10).
205
1-го орудия, вольноопр<еделяющегося> Солодова, на прицеле 12 (18-ти фунт. англ, пушка), то есть на расстоянии одной версты от скачущей конни¬цы, испортилось стреляющее приспособление. Спокойно, по уставу, он раз¬ложил на земле брезент, вынул замок, разобрал, исправил, вновь все со¬брал, поставил на место, сложил брезент и на прицеле 2 (1/2 версты) — сде¬лал выстрел! Но без пехоты, уже окруженные со всех сторон, мы не могли больше отбиваться, надо было уже пробиваться. Взялись было в передки, но было поздно — красные были уже на батарее. Началась рубка. Прикрыва¬ясь огородами и строениями, отстреливаясь на ходу, мы вскочили в дерев¬ню. Там уже шел бой ручными гранатами. До южной опушки ее мы доска¬кали только втроем: подполковник Григорьев, я и старший разведчик Заховаев. Тут красные добивали наш 2-й взвод, снявшийся под командой капитана Грендаля (перекрещенного солдатами в капитана Херкуля) неско¬лько раньше нас и захваченный с тыла, уже при выезде из Фридрихсфельда. Открыв на ходу огонь из револьверов, мы вырвались из окружения. Красные, занятые добычей, нас не преследовали, и мы быстро скрылись за пеленой густо повалившего снега. На станции Пришиб, куда мы к вечеру добрались, нас собралось всего-навсего двенадцать человек: пять офицеров и семь солдат. Так перестала существовать наша батарея, кровью искупив свою перекопскую вину.
…..
Звезда. 2002. № 4. С. 189—209

[Юрий К.]

Неплохие материалы. Спасибо!
__________________
С уважением,
Юрий К.

[Сергей Шведов]

Тоже с удовольствием прочитал. Спасибо. Понравился язык изложения Де Витта

Мне за что? Это журналу "Звезда" спасибо.
Если получится сканер найти (мой-то сгорел) , попробую кусок из Альмендингера оцифровать, где он о боях с махновцами пишет. Или если в ближайшее время карточку для цифровика куплю... В общем планирую...

[Pilat]

Всё очень интересно.
Однако по прочтению, возникает у меня вопрос - откуда они точно знали, что им противостоят именно Махновцы?

Ну во-первых ни красных, ни петлюровцев в этих краях тогда не наблюдалось, следовательно: либо махновцы, либо кто-то из волных атаманов(это по поводу де Витта), да и то, временами махновцев называют красными. В-третьих, обычно при ведении боевых действий берутся пленные, "языки" - хотя бы для допроса. Ну и в-четвертых - в штабе сказали Мол, идете, рыбяты, изводить безбожного бандита-супостата батьку Махно....
А откуда во время ВОВ наши точно знали, что им противостоят немцы?

[Pilat]

Ну во время ВОВ все же было более понятно кто перед тобой.
А вот по поводу Махно...я не был бы так уверен.
Думается мне что было полно как просто банд, так и отрядов самообороны.
Языки..это конечно довод, но судя по тому что мы прочитали, тут дело не в языках.
Но как бы там ни было, очень интересное свидетельство.
Хотя честно говоря излишний и не понятный гуманизм офицера, который колебался наказывать или нет насильников и убийц, мне не понятен.

[Какилаш]

К рассказам Д. де Витто можно относиться по разному, но по тому как он описывает пребывание в Чечне понятно, что там "вольной авторской импровизации" и "свободного творчества" очень много.

1. Так он находясь в Новых Алдах (такого села нет, есть просто Алды) :
" ..среди гор и утопающий в зелени аул имел какую-то особую прелесть, внизу между скал с шумом неслась быстрая Сунжа (в которой он и искупался)"... ошибочка, в Алдах нет гор, скал и самое главное там близко не протекает Сунжа. Непонятно как он в ней купался?

2."распростившись с нашим милым хозяином, мы,.... на тачанке выехали в следующий аул Алхан-Юрт. Проехав верст десять по красивой горной дороге мы попали в узкое среди скал ущелье"
Опять ошибочка : Алды и Алхан-Юрт равнинные сёла (прям рядом с Грозным), там и близко нет никаких скал и тем более узких ущелий, а прямая равнина. (таким же успехом можно сказать, что из Москвы в Питер ехал через уральские горы вдоль Байкала).

3.Посещение чеченской свадьбы (вообще цирк):
"На противоположной стороне жених и его друзья танцевали лезгинку с кинжалами во рту" ...Бред : у вайнахов жениха на самой свадьбе не бывает. Его никто не должен видеть, он не появляется на людях.Он где то в уединенном месте в очень узком кругу самых близких друзей. А уж танцевать при всех- чушь полнейшая.

Ну и наивысшая точка маразма, абсурда и дикости:
"Жених и невеста ушли в саклю, куда за ними последовали два «почетных старика аула». Прошло немного времени, и «старики» вынесли и предъявили гостям кусок материи.."

Дичайшая чушь. Дичайшая!Большего маразма придумать невозможно. Правдоподобнее было бы написать,что на столе были жаренные поросята и ящик водки, а гости танцевали гоппак.То было бы меньшим бредом.
У вайнахов интимная сторона очень закрыта. Это через чур закрыто и деликатно. Наверное как не у кого в мире. Эту тему даже в шутку упоминать нельзя. Невеста идет в спальную мужа только на третью ночь, очень незаметно. Когда гостей уже нет, а свадьба закончилась.Так,что бы никто не видел: не посторонние, не родные, НИКТО. Обычно даже близкие родные (если живут в одном доме) под разным предлогом к тому времени покидают дом ,придумывая формальные причины для отсутствия. Что бы дом был пуст.Это очень лично, закрыто и деликатно.
Более дикого бреда никакое воспаленное сознание не придумает.

Из всего этого я сделал вывод, что в рассказах из эмиграции есть,что то от Жюль Верна : можно не никогда в жизни не побывав где то, красиво написать, черпая воображение от вдохновения теплой парижской атмосферы.

Кстати кувшины девушки носят на плечах, а не головах. Он наверное их перепутал с корзинами, а Каваказ с Индией.
Таких не состыковок там много, потому и остальные моменты ( сражения, атаки..)вызывают некоторое сомнения.