Сидоров-Кащеев
23.12.2008, 11:37
Александр Ватлин, доктор исторических наук
"Родина"№2/2006
Известно, что в истории все повторяется, первый раз как трагедия, второй — как фарс. Впрочем, обычно элементы и того, и другого неотделимы друг от друга. Если не принимать во внимание одежду поджигателей и дизайн автомобилей, то пригороды Парижа осенью 2005 года как две капли воды похожи на саксонские города весной 1921 года. «Стихийное восстание немецкого пролетариата в Центральной Германии» — так характеризовали произошедшие там события советские учебники.
При внимательном рассмотрении можно найти и еще несколько отличий копии от оригинала. В Саксонии на улицы вышли не подростки из мусульманских семей, а молодежь рабочих окраин, выросшая без присмотра отцов, воевавших и погибших на фронтах Первой мировой. Возглавил их Макс Гельц — одна из подзабытых легенд германской истории прошедшего века.
ИЗ БАТРАКОВ В АНАРХИСТЫ
Гельц родился в 1889 году в семье сельского поденщика, которую не покидала беспросветная нужда. Перспектива с раннего утра и до поздней ночи горбатиться на помещика явно не устраивала честолюбивого юношу, и он отправился завоевывать мир. Но немало поколесив по Германии и Европе, так и не смог подняться по социальной лестнице выше подсобного рабочего. Он запоем читал книги, пытался учиться, но каждый раз бросал начатое дело. На некоторое время выходец из саксонской провинции Фогтланд нашёл духовное прибежище в протестантском союзе «Белый крест», проповедовавшем непорочную жизнь.
Начало Первой мировой войны круто изменило всю жизнь молодого поколения, которое считало себя «потерянным». Молодые люди, получив шанс показать себя в деле, испытывали искренний восторг от чувства сопричастности к судьбам нации. Гельц добровольцем пошёл на фронт, был награждён Железным крестом. Годы, проведённые в окопах, стали жестокой школой жизни, воодушевление сменилось озлобленностью и разочарованием.
Поражение Германии в мировой войне оставило не у дел тысячи и тысячи ветеранов, которые умели держать в руках только винтовку. Они требовали платы за пролитую кровь, а их обвиняли в трусости и поражении. Из демобилизованной и фактически брошенной на произвол судьбы солдатской массы позже выплывет немало двусмысленных героев, самый одиозным из которых окажется Адольф Гитлер.
День возвращения Гельца домой совпал с началом германской революции. В ноябре 1918 года пала империя Гогенцоллернов, в стране провозгласили республику. В родном городе Фалькенштайн, где было всего несколько тысяч жителей, Гельц создал совет рабочих и солдатских депутатов и выбил для него в ратуше отдельную комнату. Впрочем, неуживчивого бунтаря уже через пару дней изгнали из Совета поднаторевшие в интригах партийные функционеры. Но политическое крещение состоялось. Выступив на стихийном митинге городской бедноты, Макс тут же сформировал отряд безработных, назвав его «органом пролетарской самопомощи с оружием в руках». Самозваные экспроприаторы ходили по лавкам и забирали продукты у богатеев — «случалось, что за одни сутки в одной из комнат ратуши набивались целые горы жирных окороков», которые затем раздавали неимущим1.
Анархист чистой воды, Гельц с удовольствием провоцировал местные власти, оказавшиеся в состоянии паралича. Разовые реквизиции сменил оброк — предпринимателям пришлось собрать миллион марок на закупку продовольствия для бедняков. Пользуясь поддержкой последних, Гельц стремительно расширял границы своего влияния. Он ходил пешком от городка к городку, выступал на митингах с зажигательными речами, тут же переходя к разделу неправедно нажитого богатства. Обгонявшая его молва формировала образ народного героя, защитника обиженных и угнетённых.
Удивительно, но в Германии, гордившейся полицейским порядком, Макс Гельц без труда уходил от преследования, а если и попадал в тюрьму, то только на несколько часов. Её тут же окружала многотысячная толпа, и арестант оказывался на свободе. Мальчишки дразнили рыскавших по всей округе жандармов: «Вот Гельц, он у меня в кармане!» Оказавшись в безвыходной ситуации, Макс проделывал излюбленный приём — выхватывал из кармана «лимонку» и обещал взорвать преследователей вместе с собой.
В марте 1920 года, когда Германскую республику потряс капповский путч, Гельц перешёл к полномасштабным боевым действиям, создав Красную армию Фогтланда. Впервые после войн с Наполеоном на территории Германии появилось партизанское формирование, превратившее значительную часть Саксонии в настоящее Гуляй-поле. Гельц приказал сжечь все судебные акты и обложил богатеев контрибуцией. Те выдвинули встречное условие: тех, кто исправно платил, красноармейцы должны охранять от грабителей. Берлинская пресса писала об «атамане разбойников», «немецком Пугачёве», доводя обывателя до панического состояния. А Гельц, которому всё больше нравилась жизнь пролетарского Робин Гуда, не терял времени даром. Он со своими сторонниками сформировал мобильные отряды, которые наведывались к богатым, реквизируя деньги и ценности под угрозой расстрела заложников.
После того как против Красной армии Фогтланда выступили регулярные части рейхсвера, Гельц с частью добытых средств сумел перейти на территорию Чехии, где и был официально интернирован. Приставленные к нему полицейские чиновники были уверены в том, что чемоданы их подопечного набиты награбленным золотом и бриллиантами. Подобно известному литературному герою они по пятам ходили за Гельцем и твердили: «Дай мильончик, дай мильончик!»
КАРЬЕРА ПОДРЫВНИКА
В конце 1920 года анархист нелегально вернулся в Германию, горя желанием отомстить ненавистному государству за поражение и гибель товарищей. Ситуация не позволяла помышлять о формировании новых партизанских отрядов, и он перешёл к тактике индивидуального террора, купив несколько центнеров взрывчатки. Чтобы опробовать покупку и подбодрить соратников, он отправился в родной Фалькенштайн взрывать ратушу. В полночь Гельц подобрался к её центральному порталу, запалил фитиль бомбы, и — о ужас! — дверь оказалась закрыта. Времена, когда авторитета власти хватало на то, чтобы держать двери присутственных мест открытыми ночь напролёт, безвозвратно ушли в прошлое. Гельцу удалось лишь отшвырнуть бомбу на мостовую. Несмотря на неудачную репетицию, подрывник-самоучка успел организовать синхронные взрывы в судебных зданиях Дрездена, Лейпцига и Фрайбурга. Это добавило ему известности и в несколько раз увеличило сумму, назначенную за его поимку германскими властями.
В марте 1921 года Германия вновь закипела. Под давлением эмиссаров Коминтерна руководство компартии предприняло попытку поднять вооружённое восстание в ряде районов страны. Гельц тут же отправился в гущу событий, захватывая оружие в полицейских участках и формируя боевые отряды. Их действия повторяли прошлогодний сценарий — врываясь в мелкие города, красноармейцы захватывали ратушу и реквизировали наличность в местных отделениях банков. По воспоминаниям очевидцев, неуязвимость Гельца базировалась на его мобильности: отъезжал от банка с добычей на автомобиле, местные полицейские имели в своём распоряжении только велосипеды.
Народный герой не церемонился с классовым врагом, его мемуары полны живописных деталей. Так, подойдя к городу Эйслебен, он направил бургомистру ультиматум: «Если город не покинут полицейские, я его сожгу». Гельц выполнил свою угрозу, хотя потом утверждал, что сам и потушил пожар. При штурме Гедштедта повстанцы взорвали несколько домов, чтобы под прикрытием поднявшейся пыли прорваться к центру города.
Отряды рабочих сражались мужественно, но были изолированы друг от друга, зачастую ограничивались удержанием позиций вместо того, чтобы переходить в наступление. В руках властей оставалась телефонная связь, а повстанцы общались только при помощи курьеров. 1 апреля под Безенштедтом они попали под плотный огонь артиллерии, были рассеяны и начали спасаться поодиночке. Гельца схватили, три дня держали в тюрьме вместе с другими пленными, но товарищи его не выдали, и он был освобождён по фальшивым документам.
Гельц отправился в Берлин выяснять судьбу реквизированных денег и ценностей, которые его курьеры отправляли из зоны восстания на организацию партийной печати. Большая часть огромных сумм попала в руки проходимцев и полицейских шпиков, которым не составило большого труда выследить и самого атамана. Ему пришлось отвечать за все преступления, совершённые в ходе мартовских событий. Власть постепенно отходила от паралича революционных лет и жаждала наказать главного бунтовщика. На процессе Гельц держался вызывающе, обращаясь к судьям, заявил в своём последнем слове: «Если вы меня сегодня освободите, завтра в Берлине будет четыре трупа: три ваших и мой собственный». Прокурор просил смертной казни, Гельц был приговорён к пожизненному заключению в каторжной тюрьме.
КОМИНТЕРНОВСКИЙ «ПИАР».
В конце 1921 года КПГ объявила, что Гельц порвал с «леваками», и его приняли в ряды партии. Политическому заключённому № 1 приходили тысячи писем, пионеры в разных странах клялись продолжить его дело.
За освобождение Гельца выступал весь цвет либеральной интеллигенции Германии: от Томаса и Генриха Маннов до Бертольда Брехта и Альберта Эйнштейна. Для них заключённый был олицетворением «нового человека», противостоящего прогнившему миру капитализма. Берлинский филиал Международной организации помощи революционерам (МОПР) неоднократно проводил кампании солидарности, в ходе которых на вызволение Гельца из тюрьмы собирались значительные средства. Только на адвокатские услуги за три года была потрачена фантастическая по тем временам сумма — 39 460 марок2. Руководителям КПГ и МОПРа приходилось отвечать на обвинения простых членов партии в том, что «вокруг Гельца свили тёплое гнездышко люди, стремящиеся обогатиться на этом деле».
Часть мемуаров Макса Гельца, посвящённая годам его заключения, вполне могла бы сойти за пособие для начинающих тюремных «авторитетов». Бунтарь в тюрьме и на воле, он отказывался от работы и пищи, плевал в лицо начальству, кидал камнями в надзирателей во время прогулок, ночи напролёт пел революционные песни. Гельца много раз жестоко избивали, он познакомился с карцерами всех видов, несколько месяцев провёл в камере для умалишённых. Его переводили из тюрьмы в тюрьму, так как почти везде его пребывание заканчивалось бунтом заключённых3.
Архивные документы рисуют несколько иную картину условий пребывания Гельца в тюрьмах, нежели его собственные воспоминания. Так как он болел ревматизмом, ему разрешали ежедневно принимать лечебную ванну, он ящиками выписывал себе в камеру книги. Летом 1925 года Гельца лишили права заказывать себе на кухне пищу из переданных ему продуктов, и он был вынужден ограничиться приготовлением салатов в собственной камере. В одной из записок он сообщал, что ему уже некуда класть присланные овощи и приправы, потребовав к ним «чистого оливкового масла в оригинальной упаковке», не забыв добавить, что счёт следует направить в германское отделение МОПРа4.
Понятно, что годы заключения отразились на психике Гельца. Он взрывался от каждого слова критики в свой адрес, неоднократно обвинял КПГ в том, что та не предпринимает достаточных усилий для его освобождения, постоянно менял адвокатов, требовал предоставления ему единоличного контроля за фондом, куда стекались пожертвования в его адрес. Дело дошло до голодовки, которую пролетарский «Робин Гуд» объявил из-за того, что коммунистическая пресса не уделяет ему должного внимания.
Освобождение Макса Гельца 18 июля 1928 года совпало с днем открытия Шестого конгресса Коминтерна. Через пару дней он прибыл в Берлин, где его встречала многотысячная толпа. Столь резкая смена обстановки давалась террористу нелегко, Гельц вспоминал, что «с огромным трудом выдерживал общение с людьми… Почти невыносимой мукой для меня было пребывание в обществе нескольких человек дольше двух-трёх минут»5.
ИСПЫТАНИЕ СЛАВОЙ
В своих письмах из тюрьмы Гельц неоднократно обращался к образу Советского Союза, рисуя его светочем мировой революции и защитником всех угнетённых. Не менее идеализированным был и образ «красного партизана» для миллионов советских граждан, отдававших трудовые копейки на его освобождение. Гельц давно уже стал родным и близким в самых далёких уголках СССР, где следили за перипетиями его тюремной эпопеи. За право носить его имя боролись речники и железнодорожники, оно было присвоено улицам нескольких городов, заводам и фабрикам, десяткам колхозов и совхозов (особенно в районах, где проживали немецкие колонисты), сотням школ и воинских частей.
Сразу же после освобождения в адрес Гельца посыпались приглашения посетить Советский Союз.
18 августа 1929 года Гельц прибыл в Ленинград, а через два дня его встречали на Белорусском вокзале. Начался новый период в его жизни, так непохожий на предшествующие годы борьбы и лишений. Здесь, в Советском Союзе, стало возможным всё то, о чем он мечтал в партизанских отрядах и тюрьмах. Правда, с маленькой оговоркой — для него лично, а не для всех угнетённых.
Гельц был награждён орденом Красного знамени, избран депутатом Ленинградского Совета, бессрочно проживал в лучших отелях страны. Его направили на отдых в Сочи, где он встречался со Сталиным, Калининым и другими руководителями страны. В санаториях Гельц, которого в 1922 году считали смертельно больным, провёл четыре месяца («прихватив с собой совсем молоденькую девушку, дочь инженера, подозреваемого во вредительстве» — сообщали завистливые соратники в Москву). Лишь после этого начался агитационный марафон: для того чтобы объездить все заводы, школы и полки, названные в Советском Союзе его именем, Гельцу понадобилось несколько месяцев. Его избирали почётным чекистом, наставником красноармейцев и шефом железнодорожников, газеты в центре и на местах пестрели его портретами.
Шаг за шагом Гельц знакомился с советской действительностью. Надежды на то, что ему предложат ответственный пост в Коминтерне, не оправдались. Поскольку кураторы указывали ему на недостаток теоретической подготовки, Гельц поступил на учёбу в Международную ленинскую школу. Однако жизнь рядового студента ему быстро наскучила, заслуженный анархист на дух не принимал режиссуру, которую навязывали ему ответственные инстанции. Его всё больше затягивала в свои объятья помпезная жизнь агитатора-гастролёра. Во время посещения железнодорожного депо в Великих Луках он получил от радушных хозяев правительственный салон-вагон, на котором и раскатывал от Москвы до Ленинграда. Прими Остап Бендер имя не сына лейтенанта Шмидта, а Макса Гельца, он бы добился большего успеха на необъятных просторах нашей родины.
К руководителю ЦК МОПР Елене Стасовой стекались не только неоплаченные счета из гостиниц и ресторанов, но и рассерженные доклады местного начальства. Вот выдержка из одного из них: «Всем вятчанкам Гельц и его друзья «скрутили» головы. Ежедневно с утра до вечера в гостинице и около неё стояли старые и молодые, жаждущие увидеть Гельца (а некоторые, быть может, и больше чего-нибудь от него желали, кто их знает, что у них на душе). В его номере, когда он тут, с утра до поздней ночи толкались мопровки и не-мопровки; домохозяйки тащились со своей стряпнёй, пирожными, жареными курицами, поросятами, и желали услужить дорогому неоценённому гостю… Конечно, много нехорошего позволял себе и Гельц, иногда постороннему человеку вид его номера мог показаться подобно гарему. Я всячески старался не допускать этого, даже однажды запретил входить кому бы то ни было из женщин, но достаточно ему показаться в коридоре, как все мои порядки рушатся. Он как жеребец, при виде смазливой женщины для него никаких преград не существует…»6 Больше всего вятского функционера расстроил тот факт, что Гельц не обходил своим вниманием и «классово чуждых нам барышень», расплачиваясь с ними открытками с собственным изображением.
Старая большевичка и влиятельная сторонница партийного аскетизма Стасова сигнализировала в высшие инстанции: «Об отношении Гельца к женщинам, комсомолкам и пионерам мне было сообщено товарищами, которые с ним ездили… Факты же таковы, что по моему мнению необходимо т. Гельца серьёзно лечить».
Гельц пробовал свои силы в журналистике, его именем подписано огромное количество статей, опубликованных и в «Правде», и в заводских многотиражках. Восторженный тон и агитационные штампы, призывы догнать и перегнать — всё это было крайне далеко от реальной жизни простого рабочего. Личному дневнику Гельц доверял гораздо больше, несколько страниц в нём посвящено простоям и воровству на советских заводах, безалаберности начальства и беспросветной нужде рабочих, прибывавших на великие стройки социализма. Впрочем, всё это воспринималось как болезни роста — из окна литерного вагона, следовавшего на курорты Крыма, можно было и не разглядеть измождённые крестьянские руки, протянутые за объедками с номенклатурного стола.
По городам и весям за Гельцем тянулась слава непредсказуемой личности и завзятого дебошира. Под новый, 1930 год его отлупили московские студенты, увидев на улице гонявшимся за женщиной. От уголовного преследования ребят спасло только то, что они приходились родственниками знаменитому «дяде Гиляю»7. Следующим эпизодом стала драка с охранником, не пустившим его в здание Коминтерна с просроченным пропуском. Гельц, уже знакомый с нормами партийной морали, тут же перешёл в наступление: «Дежурные советских и партийных учреждений в совершенно недопустимой форме и не имея никаких видимых оснований угрожали и даже нападали на иностранных товарищей». При активном участии представительства КПГ дело замяли, но вскоре новой жертвой доносов Гельца стал редактор Уманский, который якобы саботировал издание его воспоминаний.
Гельца начали сторониться даже его товарищи, которые являлись живым напоминанием о совместной борьбе и героическом прошлом. Возвращение в Германию и попытка включиться в политическую борьбу тоже завершились трагично. 9 сентября 1930 года в Бад Эльстере Гельц ввязался в драку с группой штурмовиков, был жестоко избит и в качестве финального аккорда получил удар пивной кружкой по голове. Оцепив зал, где проходило предвыборное собрание, полиция не давала коммунистам прийти ему на помощь. Макс несколько часов лежал в луже крови: в городке не оказалось ни одного врача, симпатизировавшего левым. Германская компартия отправила его обратно в СССР — от греха подальше.
РОБИН ГУД В ПАРТИЙНОЙ КЛЕТКЕ
Возвращение в Советский Союз на сей раз прошло незамеченным. И Гельцу с каждым днем стало всё больше казаться, что он попал в новую тюрьму. Обращения к Сталину и другим большевистским вождям оставались без ответа, в Москве никто не предлагал ему достойную работу. Секретарь Исполкома Коминтерна Иосиф Пятницкий предложил поехать в Сибирь и попробовать свои силы на одной из громадных строек. Гельц и его юная жена начали паковать вещи, в Коминтерне вздохнули с облегчением. Фактически это была почётная ссылка.
Гельц выехал в Сибирь под новый, 1932 год, сразу же был избран членом Новокузнецкого горкома. Освоение сибирской целины продолжалось недолго, ему быстро наскучило и здесь. На строительстве металлургического комбината сложилась непростая ситуация, приглашённые иностранные рабочие и специалисты устраивали «волынки» и забастовки, требуя сносных условий труда и жизни. Гельц с удовольствием выступал на митингах и подписывал многочисленные прошения, а потому быстро переругался с начальством.
В письмах из Сибири он не скупился на раздачу политических ярлыков: немецкие рабочие — «сплошь фашисты», первый секретарь ВКП(б) Кузнецкстроя Хитаров — «человек способный, но живет и работает без контакта с массой». Последний не оставался в долгу: «Гельц по сути дела нечто иное, как взбесившийся мелкий буржуа, к тому же чрезвычайно испорченный славой и вниманием… Многолетнее пребывание в «героях», которого все носят на руках, видно, испортило его вконец, а старая его анархическая, партизанская натура нисколько не изжита».
По доносам Гельца в Кузнецк, вскоре переименованный в Сталинск, зачастили партийные комиссии, полетели головы местных начальников. Результаты расследований были полны пиетета перед легендарным героем: «Руководство горкома в лице тов. Хитарова не проявило известного такта и чуткости, чтобы, не дергая т. Макса Гельца, помочь ему — к нему отнеслись как к обычному смертному, не учтя его индивидуальных особенностей». Вскоре индивидуальные особенности проявились в такой мере, что Гельц стал главной головной болью для великой стройки социализма. Местные власти обвиняли его в самоуправстве, вплоть до захвата квартиры в доме, предназначавшемся для инженеров из США. Хотя дело дошло до международного скандала, выселяться оттуда защитник униженных и оскорблённых наотрез отказался, говоря, что это будет истолковано как победа американского империализма над советским рабочим классом.
После беседы с секретарём Западносибирского крайкома ВКП(б) Эйхе Гельц согласился побывать в шкуре простого рабочего и отправился в забой. Он недолго проработал на рудниках в Темиртау и не стеснялся в выражениях, описывая допотопные методы работы шахтёров: «Когда-нибудь мы отправим сюда Носке и Гитлера добывать руду при помощи ручных дрелей»8. Впрочем, в письмах Гельц отмечал и позитивную сторону своего трудового десанта — за пару недель он сбросил десять килограммов.
По возвращении в Москву летом 1932 года Гельц вёл себя всё более неадекватно, нигде не работал, жил подачками старых друзей и продажей своих вещей. Тем не менее он вселился в гостиницу «Метрополь» и даже содержал секретаршу. Макс забросил и дневник, и мемуары, сосредоточившись на доносах и кляузах. Считая травлю последних лет «продолжением легенд, преувеличений, фальсификаций и доносов, которые сопровождали меня начиная с 1919 г.», полководец грядущей мировой революции потребовал устроить ему особую партийную чистку и одновременно провести осмотр сразу десятью психиатрами, чтобы поставить крест на обвинениях, будто он сошел с ума.
«И ЗА БОРТ ЕЁ БРОСАЕТ…»
Английский историк Эрик Хобсбаум, получивший широкую известность благодаря своим «вековым» очеркам новой и новейшей истории Европы, на заре своей научной карьеры написал крайне интересную книгу, посвящённую феномену «социального разбойника». Его герой не только грабит и делит награбленное, он пытается вернуть мир к некоему правильному порядку вещей, который на поверку оказывается мифом. Такая ситуация характерна для эпохи разложения аграрного общества, когда выталкиваемая из привычной среды крестьянская молодёжь склоняется к экстремизму. Хобсбаум справедливо отмечает, что подобные действия находятся в «дополитической сфере», но при известных условиях могут стать катализатором революционного взрыва9.
В его книге есть весьма занятный раздел под названием «Разбойник и женщины». Действительно, главарь банды является символом мужественности, а следовательно — предметом эротических мечтаний слабого пола. Его боевой путь отмечен быстролётными романами, сам он окружён прекрасными подругами и воздыхательницами. Этот сюжет постоянно мелькает в литературе — вспомним «Дубровского» или «Капитанскую дочку», вспомним замечательный роман-эпопею «Сто лет одиночества». И Пушкин, и Гарсия Маркес идут за устным народным творчеством, воспевавшим своих заступников с криминальным прошлым и настоящим. Многое в их образах не вписывается в представления современного человека о чести и морали. Но из песни слов не выкинешь — для Стеньки Разина верность мужской дружбе в конечном счёте перевешивает ласки персидской княжны.
Женщины занимали совершенно особое место в судьбе героя нашего очерка. Гельц откровенно описывает мотивы, побудившие его вступить в протестантский «союз целомудрия»: «Это было желание преодолеть эротическую жажду, томившую меня в 21 год… Во время моего шестимесячного послушничества я почти ежедневно самым подробнейшим образом рассказывал предстоятелю союза о моих сексуальных действиях и помыслах»10. Укрощение плоти некоторое время направляло энергию молодости в другое русло. Но крайности сходятся, и полное воздержание позже привело Гельца к завидной сексуальной раскрепощённости.
Ему везло на женщин: харизма борца и страдальца действовала на них безотказно. У тюремных властей просто голова шла кругом от нашествия просительниц, готовых на всё ради получения доступа к столь известному узнику. Гельц не привык скрывать своих чувств — находясь в заключении, больше всего он «жаждал близости с женщиной; тело горело, как в огне». В это время на воле за него развернулась настоящая борьба. Первыми доступ к герою партизанской борьбы получили выходцы из России сёстры Елена и Екатерина Ган. Экзальтированные женщины с эсеровским прошлым видели в нём идеал революционера и не скупились на восторженные оценки: «Макс честный добрый человек, беспредельная любовь к обездоленному немецкому пролетариату связывает его кровно с последним, ненависть к насильникам и буржуям сделали его Стенькой Разиным. Неужели такой человек не принесёт в будущем громадную пользу рабочему движению?»11
С1стры следовали за своим подопечным, которого они ласково звали «наш Максимка», из тюрьмы в тюрьму, вели его переписку, содействовали смягчению режима его содержания. Гельц не жалел ни бумаги, ни времени, рассыпаясь в комплиментах и благодарностях по адресу сестёр, которых он практически не видел: «Ты и Лена за пару недель сделали для меня больше полезного, чем Клара (Цеткин, председатель МОПР. — А. В.) за целые годы»12. Гельц усыновил сына одной из сестёр Петю для того, чтобы та могла посещать его в тюрьме.
Русский роман продолжался недолго — по настоянию ЦК КПГ 10 июня 1925 года Гельц обручился с Траутой Лебингер, для которой это было просто партийное поручение с соответствующей зарплатой. Она тут же отправилась в агитационную поездку по стране, а в партийную кассу потекли пожертвования рабочих на спасение народного героя. Вскоре Лена, Катя и Трауте сами оказались в тюрьме — за попытку подкупить тюремного чиновника. Международный женский кооператив по обслуживанию Макса Гельца просуществовал недолго — в переписке русских сестер их немецкая конкурентка именовалась не иначе как «сволочью и комедианткой», которая «даже на таком деле, как быть женой Гельца, хочет нажить капитал». Отчасти сестёр примиряло с поражением лишь то, что их подопечный «взял жену на один год, и если она за это время окажется никуда не годной, он освободит её от своего имени»12.
Оказавшись на свободе, а потом и в СССР, Гельц позволил себе расслабиться. Фанатки преследовали его не только в Вятке. Фотографии «красного немецкого партизана» дополняли портреты кинозвёзд в девичьих альбомах, истребить которые не смогла даже пролетарская диктатура. Гельц не успевал даже запомнить имена своих избранниц. Во время лечения в санатории у него параллельно развивались романы с шестью женщинами, не без зависти отмечал его старый соратник Эрих Волленберг14. Нужно быть как минимум Зигмундом Фрейдом, чтобы разобраться в том, что стояло за подобными любовными аферами, преобладало ли в них стремление наверстать упущенное или это были скорее попытки доказать себе, что герой — всегда герой. Кроме того, Гельцу явно нравилось быть кумиром молодёжи, ткачихи ездили к нему в гости целыми фабриками — разумеется, за счёт МОПРа.
За три года, проведённых в Советском Союзе, он женился как минимум трижды, и каждый раз его избранницами оказывались девушки школьного возраста. Брак с Ольгой Голубчик из Великих Лук продолжался полгода, чуть больше — с шестнадцатилетней Еленой Серебровской из Ленинграда, 21 июня 1931 года женой Гельца стала её ровесница Ариадна Пугавко из Коломны. Каждой из них ветеран классовых сражений обещал помощь в политическом образовании, требовал скорейшего вступления в комсомол. Надо признать, что такое замужество было равнозначно главному выигрышу в лотерее — оно открывало многие двери и давало неплохую путёвку в жизнь. Серебровская, которая позже станет известной писательницей, всерьёз готовилась к подпольной работе в Германии, хотя дела до неё так и не дошло.
Гельц наслаждался простотой революционных нравов, позволявших заключать брак на пару недель.
Однако в Стране Советов уже подули ветры пуританской морали, сопровождавшие сталинскую «революцию сверху». До поры до времени на похождения красного Дон Жуана власти закрывали глаза, хотя Стасова регулярно выговаривала ему за «некоммунистическое отношение к женщинам». Последние щедро дарили Максу Гельцу свою любовь и заботу, продолжая надеяться на то, что новый виток мировой революции вернёт их романтического героя на авансцену классовой борьбы.
И ЗА БОРТ ЕГО БРОСАЮТ…
1933 год начался для Германии приходом Гитлера к власти. Для Гельца, изолированного в Москве, это событие стало дополнительным аргументом в борьбе за возвращение на родину. Никто не сомневался в его обещаниях голыми руками душить нацистов, но все понимали бессмысленность подобного донкихотства. Партизанские методы были обречены на поражение в условиях системы тотальной слежки и террора, утвердившейся в Германии. Появись Макс Гельц в Берлине или родном Фогтланде, долго ему не жить. Впрочем, и в Советском Союзе 1933 год оказался для него последним.
Формально Гельц, остававшийся германским гражданином, имел право на возвращение, но его паспорт хранился в отделе международной связи Коминтерна — так было проще контролировать эмигрантов. Психическое состояние нашего героя ухудшалось с каждым днем, от просьб он переходил к угрозам, обещал покончить жизнь самоубийством. В руководстве КПГ и Коминтерна уже открыто размышляли над тем, как бы поскорее закрыть дело Гельца, который стал «рупором всех недовольных элементов»15.
В марте 1933 года, доведённый до отчаяния Макс, прибегнул к крайнему средству, обратившись за новым паспортом в посольство Германии. Юрист посольства долго не мог поверить, что перед ним в смиренной позе просителя стоит тот самый «атаман банды злодеев», о котором так много писала бульварная пресса. Встреча закончилась безрезультатно, но о ней тут же стало известно в компетентных органах. Визит в «логово классового врага» привёл к тому, что для властей Гельц стал уже не просто свихнувшимся путаником, а враждебным элементом.
Весной 1933 года у него прогрессировала мания преследования. Ещё недавно «почётный чекист» по любому поводу обращался в местное отделение ГПУ, даже если ему нужна была только тёплая одежда или место в гостинице. Он не стеснялся строчить доносы на своих друзей, вышедших из его доверия. Теперь загонщик сам превратился в жертву, он уже не мог избавиться от панического страха, что «мои друзья из ГПУ арестуют меня по какому-нибудь ложному доносу». Гельц утверждал, что в отеле «Метрополь» организован специальный штаб для слежки за ним. Когда навестивший его Карл Ретцлав попросил чаю, хозяин умолял его в присутствии горничной не говорить ни слова, ибо она является секретным агентом политической полиции16.
1 мая Гельц заперся в гостиничном номере с пистолетом и солидным запасом продуктов, обещая убить каждого, кто попытается взломать дверь. «Четыре последних патрона я оставил для себя самого» — говорилось в одном из ультиматумов, которые он просовывал под дверь.
О скандале уже прослышали иностранные корреспонденты, слухи просочились даже в Германию. Мать Гельца Гедвига обратилась к советскому правительству за разъяснениями: «Люди, возвращающиеся из Советского Союза, а также политические противники КПГ утверждают, что Макс Гельц отправлен в ссылку или изолирован или даже что он уже оказался там, где кончают свой путь все искатели правды, не пришедшиеся ко двору»17. Материнское сердце чувствовало беду.
Чтобы избежать широкой огласки, властям пришлось пойти на уступки. 11 мая Гельцу позвонила Елена Стасова и сумела побудить его к прекращению обструкции, пообещав рассмотреть все выдвинутые им условия. Материалы очередной комиссии, созданной под эгидой Коминтерна, напоминали уже скорее беседу психоаналитика со своим пациентом. Представители КПГ настаивали на необходимости поскорее «избавиться от трупа, который уже начал вонять». В конце концов комиссия решила закончить дело миром, оставив подопечного на пару месяцев в Москве для изучения марксизма-ленинизма. Гельц в свою очередь пообещал исправиться под благотворным влиянием физического труда. Для успеха трудотерапии Макса отправили в один из совхозов Горьковского автозавода.
Там Гельца ожидал ещё один удар — указом Гитлера он одним из первых был лишён германского гражданства. Через несколько дней он был уволен из совхоза «в связи с переходом на другую работу», хотя другой работы у него не было, как не было и разрешения на возврат в Москву. Утром 16 сентября бездыханное тело Макса Гельца обнаружили дети, пришедшие поиграть на берег Оки. Таинственная смерть породила многочисленные версии случившегося. Первоначально речь шла о самоубийстве, все окружавшие его люди прекрасно знали, в каком состоянии находился погибший. Однако столь простое объяснение не устраивало власти, которые и после смерти Гельца не хотели расставаться с пропагандистской иконой.
Партийный некролог предлагал следующую версию: Гельц утонул, упав с лодки во время внезапно налетевшей грозы18. Трагическая случайность снимала массу вопросов. На пышных похоронах выступал Андрей Жданов, тогда первый секретарь Нижегородского обкома ВКП(б), руководители КПГ и Коминтерна. О захоронении у Кремлёвской стены, которого незадолго до этого удостоилась Клара Цеткин, речи не шло. Гельц навечно остался в городе, который незадолго до этого был назван Горьким. Просьба родителей, которые узнали о смерти сына из газет, отправить тело в Германию, осталась без ответа.
Позже в кругах немецких эмигрантов и знакомых Гельца стала набирать силу версия о его убийстве по заказу руководителей Коминтерна. В начале 1990-х годов последняя из его жён говорила о том, что ей даже не дали приблизиться к гробу с телом мужа, которого забили насмерть рукоятками пистолетов, а затем выбросили из лодки сотрудники ГПУ19. Так или иначе, смерть разом разрешила все проблемы. Дело «красного партизана», не пришедшегося ко двору в сталинской России, было закрыто, в высших инстанциях вздохнули с облегчением.
Через три года имя Гельца исчезло из названий улиц, заводов и школ. Зато оно появилось в следственных делах эпохи «большого террора» — из-под пера работников НКВД выплывали фантазии, согласно которым утонувший вплоть до своей смерти возглавлял сеть немецких шпионов и троцкистских диверсантов. Так погибший герой мировой революции стал олицетворением вселенского зла.
ЛЕГЕНДА И РЕАЛЬНОСТЬ
Кто же такой на самом деле Макс Гельц — былинный разбойник, радикальный анархист, предшественник Че Гевары или политизированный параноик? В разные годы его непродолжительной, но крайне неординарной жизни на первый план выходят те или иные параллели. В зените собственной славы «красный немецкий партизан» весьма напоминал Нестора Махно. Дважды Гельц пытался создать настоящую повстанческую армию, и оба раза руководство КПГ бросало его на произвол судьбы. В случае полномасштабной гражданской войны в Германии он неизбежно разделил бы судьбу тех бунтарей, которых использовали как детонатор социального взрыва, а потом отправляли на эшафот.
Если по своим взглядам Гельц был весьма близок классическому анархизму, то в практике боевых действий он являлся предтечей современных партизан, будь то баскские сепаратисты или мексиканские приверженцы Сапаты. В 1990-е годы тактику Гельца можно было бы назвать чеченской: в каждом населённом пункте у него были свои сторонники, примыкавшие к маленькому нелегальному ядру. После каждой «акции» боевики расходились по домам, превращались в добропорядочных обывателей и ждали очередного сигнала.
В последние годы имя и дело Гельца стали возвращаться из небытия. В 2005 году появилось издание его переписки и дневников, в котором наш герой предстаёт «энтузиастом построения нового гуманного мира», погибшим в жерновах сталинского произвола20. Не пригодится ли этот образ современным бунтарям на улицах европейских столиц?
Примечания
1. Гельц М. От белого креста к красному знамени. М. 1931. С. 46.
2. Российский государственный архив социально-политической истории (далее — РГАСПИ). Ф. 539. Оп. 2. Д. 267. Л. 7.
3. Гельц М. Указ. соч. С. 217—242.
4. РГАСПИ. Ф. 539. Оп. 2. Д. 138. Л. 8.
5. Гельц М. Указ. соч. С. 311.
6. РГАСПИ. Ф.495. Оп. 205. Д. 6506. Л. 43—43об.
7. http://www.mj.rusk.ru/03/12/mj12_6.htm
8. РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 6506. Л. 160.
9. Hobsbawm Eric J. Die Banditen. F.a.M., 1972.
10. Hoelz M. Vom «weissen Kreuz» zur roten Fahne. Berlin, 1929. В русском переводе мемуаров эта фраза исчезла.
11. РГАСПИ. Ф.539. Оп. 2. Д. 138. Л. 98.
12. Там же. Л. 2.
13. Там же. л.91.
14. Mueller R. Menschenfalle Moskau. Exil und stalinistische Verfolgung. Hamburg. 2001. S. 111—112.
15. РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 292. Д. 63. Л. 6.
16. Retzlaw K. Spartakus. Aufstieg und Niedergang — Erinnerungen eines Parteiarbeiters. Frankfurt am Main. 1972. S. 359.
17. РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 6506. Л. 185.
18. Max Hoelz — ein deutscher Partisan. Moskau. 1933. S. 35.
19. Mueller R. Op.cit. S. 125.
20. Hoelz M.»Ich gruesse und kuesse Dich — Rot Front!» Tagebuecher und Briefe, Moskau 1929 bis 1933. Hrsg. von Ulla Plener. Berlin. 2005. С. 11. «Ich gruesse und kuesse Dich — Rot Front!» S. 9.
http://www.istrodina.com/rodina_articul.php3?id=1808&n=93
"Родина"№2/2006
Известно, что в истории все повторяется, первый раз как трагедия, второй — как фарс. Впрочем, обычно элементы и того, и другого неотделимы друг от друга. Если не принимать во внимание одежду поджигателей и дизайн автомобилей, то пригороды Парижа осенью 2005 года как две капли воды похожи на саксонские города весной 1921 года. «Стихийное восстание немецкого пролетариата в Центральной Германии» — так характеризовали произошедшие там события советские учебники.
При внимательном рассмотрении можно найти и еще несколько отличий копии от оригинала. В Саксонии на улицы вышли не подростки из мусульманских семей, а молодежь рабочих окраин, выросшая без присмотра отцов, воевавших и погибших на фронтах Первой мировой. Возглавил их Макс Гельц — одна из подзабытых легенд германской истории прошедшего века.
ИЗ БАТРАКОВ В АНАРХИСТЫ
Гельц родился в 1889 году в семье сельского поденщика, которую не покидала беспросветная нужда. Перспектива с раннего утра и до поздней ночи горбатиться на помещика явно не устраивала честолюбивого юношу, и он отправился завоевывать мир. Но немало поколесив по Германии и Европе, так и не смог подняться по социальной лестнице выше подсобного рабочего. Он запоем читал книги, пытался учиться, но каждый раз бросал начатое дело. На некоторое время выходец из саксонской провинции Фогтланд нашёл духовное прибежище в протестантском союзе «Белый крест», проповедовавшем непорочную жизнь.
Начало Первой мировой войны круто изменило всю жизнь молодого поколения, которое считало себя «потерянным». Молодые люди, получив шанс показать себя в деле, испытывали искренний восторг от чувства сопричастности к судьбам нации. Гельц добровольцем пошёл на фронт, был награждён Железным крестом. Годы, проведённые в окопах, стали жестокой школой жизни, воодушевление сменилось озлобленностью и разочарованием.
Поражение Германии в мировой войне оставило не у дел тысячи и тысячи ветеранов, которые умели держать в руках только винтовку. Они требовали платы за пролитую кровь, а их обвиняли в трусости и поражении. Из демобилизованной и фактически брошенной на произвол судьбы солдатской массы позже выплывет немало двусмысленных героев, самый одиозным из которых окажется Адольф Гитлер.
День возвращения Гельца домой совпал с началом германской революции. В ноябре 1918 года пала империя Гогенцоллернов, в стране провозгласили республику. В родном городе Фалькенштайн, где было всего несколько тысяч жителей, Гельц создал совет рабочих и солдатских депутатов и выбил для него в ратуше отдельную комнату. Впрочем, неуживчивого бунтаря уже через пару дней изгнали из Совета поднаторевшие в интригах партийные функционеры. Но политическое крещение состоялось. Выступив на стихийном митинге городской бедноты, Макс тут же сформировал отряд безработных, назвав его «органом пролетарской самопомощи с оружием в руках». Самозваные экспроприаторы ходили по лавкам и забирали продукты у богатеев — «случалось, что за одни сутки в одной из комнат ратуши набивались целые горы жирных окороков», которые затем раздавали неимущим1.
Анархист чистой воды, Гельц с удовольствием провоцировал местные власти, оказавшиеся в состоянии паралича. Разовые реквизиции сменил оброк — предпринимателям пришлось собрать миллион марок на закупку продовольствия для бедняков. Пользуясь поддержкой последних, Гельц стремительно расширял границы своего влияния. Он ходил пешком от городка к городку, выступал на митингах с зажигательными речами, тут же переходя к разделу неправедно нажитого богатства. Обгонявшая его молва формировала образ народного героя, защитника обиженных и угнетённых.
Удивительно, но в Германии, гордившейся полицейским порядком, Макс Гельц без труда уходил от преследования, а если и попадал в тюрьму, то только на несколько часов. Её тут же окружала многотысячная толпа, и арестант оказывался на свободе. Мальчишки дразнили рыскавших по всей округе жандармов: «Вот Гельц, он у меня в кармане!» Оказавшись в безвыходной ситуации, Макс проделывал излюбленный приём — выхватывал из кармана «лимонку» и обещал взорвать преследователей вместе с собой.
В марте 1920 года, когда Германскую республику потряс капповский путч, Гельц перешёл к полномасштабным боевым действиям, создав Красную армию Фогтланда. Впервые после войн с Наполеоном на территории Германии появилось партизанское формирование, превратившее значительную часть Саксонии в настоящее Гуляй-поле. Гельц приказал сжечь все судебные акты и обложил богатеев контрибуцией. Те выдвинули встречное условие: тех, кто исправно платил, красноармейцы должны охранять от грабителей. Берлинская пресса писала об «атамане разбойников», «немецком Пугачёве», доводя обывателя до панического состояния. А Гельц, которому всё больше нравилась жизнь пролетарского Робин Гуда, не терял времени даром. Он со своими сторонниками сформировал мобильные отряды, которые наведывались к богатым, реквизируя деньги и ценности под угрозой расстрела заложников.
После того как против Красной армии Фогтланда выступили регулярные части рейхсвера, Гельц с частью добытых средств сумел перейти на территорию Чехии, где и был официально интернирован. Приставленные к нему полицейские чиновники были уверены в том, что чемоданы их подопечного набиты награбленным золотом и бриллиантами. Подобно известному литературному герою они по пятам ходили за Гельцем и твердили: «Дай мильончик, дай мильончик!»
КАРЬЕРА ПОДРЫВНИКА
В конце 1920 года анархист нелегально вернулся в Германию, горя желанием отомстить ненавистному государству за поражение и гибель товарищей. Ситуация не позволяла помышлять о формировании новых партизанских отрядов, и он перешёл к тактике индивидуального террора, купив несколько центнеров взрывчатки. Чтобы опробовать покупку и подбодрить соратников, он отправился в родной Фалькенштайн взрывать ратушу. В полночь Гельц подобрался к её центральному порталу, запалил фитиль бомбы, и — о ужас! — дверь оказалась закрыта. Времена, когда авторитета власти хватало на то, чтобы держать двери присутственных мест открытыми ночь напролёт, безвозвратно ушли в прошлое. Гельцу удалось лишь отшвырнуть бомбу на мостовую. Несмотря на неудачную репетицию, подрывник-самоучка успел организовать синхронные взрывы в судебных зданиях Дрездена, Лейпцига и Фрайбурга. Это добавило ему известности и в несколько раз увеличило сумму, назначенную за его поимку германскими властями.
В марте 1921 года Германия вновь закипела. Под давлением эмиссаров Коминтерна руководство компартии предприняло попытку поднять вооружённое восстание в ряде районов страны. Гельц тут же отправился в гущу событий, захватывая оружие в полицейских участках и формируя боевые отряды. Их действия повторяли прошлогодний сценарий — врываясь в мелкие города, красноармейцы захватывали ратушу и реквизировали наличность в местных отделениях банков. По воспоминаниям очевидцев, неуязвимость Гельца базировалась на его мобильности: отъезжал от банка с добычей на автомобиле, местные полицейские имели в своём распоряжении только велосипеды.
Народный герой не церемонился с классовым врагом, его мемуары полны живописных деталей. Так, подойдя к городу Эйслебен, он направил бургомистру ультиматум: «Если город не покинут полицейские, я его сожгу». Гельц выполнил свою угрозу, хотя потом утверждал, что сам и потушил пожар. При штурме Гедштедта повстанцы взорвали несколько домов, чтобы под прикрытием поднявшейся пыли прорваться к центру города.
Отряды рабочих сражались мужественно, но были изолированы друг от друга, зачастую ограничивались удержанием позиций вместо того, чтобы переходить в наступление. В руках властей оставалась телефонная связь, а повстанцы общались только при помощи курьеров. 1 апреля под Безенштедтом они попали под плотный огонь артиллерии, были рассеяны и начали спасаться поодиночке. Гельца схватили, три дня держали в тюрьме вместе с другими пленными, но товарищи его не выдали, и он был освобождён по фальшивым документам.
Гельц отправился в Берлин выяснять судьбу реквизированных денег и ценностей, которые его курьеры отправляли из зоны восстания на организацию партийной печати. Большая часть огромных сумм попала в руки проходимцев и полицейских шпиков, которым не составило большого труда выследить и самого атамана. Ему пришлось отвечать за все преступления, совершённые в ходе мартовских событий. Власть постепенно отходила от паралича революционных лет и жаждала наказать главного бунтовщика. На процессе Гельц держался вызывающе, обращаясь к судьям, заявил в своём последнем слове: «Если вы меня сегодня освободите, завтра в Берлине будет четыре трупа: три ваших и мой собственный». Прокурор просил смертной казни, Гельц был приговорён к пожизненному заключению в каторжной тюрьме.
КОМИНТЕРНОВСКИЙ «ПИАР».
В конце 1921 года КПГ объявила, что Гельц порвал с «леваками», и его приняли в ряды партии. Политическому заключённому № 1 приходили тысячи писем, пионеры в разных странах клялись продолжить его дело.
За освобождение Гельца выступал весь цвет либеральной интеллигенции Германии: от Томаса и Генриха Маннов до Бертольда Брехта и Альберта Эйнштейна. Для них заключённый был олицетворением «нового человека», противостоящего прогнившему миру капитализма. Берлинский филиал Международной организации помощи революционерам (МОПР) неоднократно проводил кампании солидарности, в ходе которых на вызволение Гельца из тюрьмы собирались значительные средства. Только на адвокатские услуги за три года была потрачена фантастическая по тем временам сумма — 39 460 марок2. Руководителям КПГ и МОПРа приходилось отвечать на обвинения простых членов партии в том, что «вокруг Гельца свили тёплое гнездышко люди, стремящиеся обогатиться на этом деле».
Часть мемуаров Макса Гельца, посвящённая годам его заключения, вполне могла бы сойти за пособие для начинающих тюремных «авторитетов». Бунтарь в тюрьме и на воле, он отказывался от работы и пищи, плевал в лицо начальству, кидал камнями в надзирателей во время прогулок, ночи напролёт пел революционные песни. Гельца много раз жестоко избивали, он познакомился с карцерами всех видов, несколько месяцев провёл в камере для умалишённых. Его переводили из тюрьмы в тюрьму, так как почти везде его пребывание заканчивалось бунтом заключённых3.
Архивные документы рисуют несколько иную картину условий пребывания Гельца в тюрьмах, нежели его собственные воспоминания. Так как он болел ревматизмом, ему разрешали ежедневно принимать лечебную ванну, он ящиками выписывал себе в камеру книги. Летом 1925 года Гельца лишили права заказывать себе на кухне пищу из переданных ему продуктов, и он был вынужден ограничиться приготовлением салатов в собственной камере. В одной из записок он сообщал, что ему уже некуда класть присланные овощи и приправы, потребовав к ним «чистого оливкового масла в оригинальной упаковке», не забыв добавить, что счёт следует направить в германское отделение МОПРа4.
Понятно, что годы заключения отразились на психике Гельца. Он взрывался от каждого слова критики в свой адрес, неоднократно обвинял КПГ в том, что та не предпринимает достаточных усилий для его освобождения, постоянно менял адвокатов, требовал предоставления ему единоличного контроля за фондом, куда стекались пожертвования в его адрес. Дело дошло до голодовки, которую пролетарский «Робин Гуд» объявил из-за того, что коммунистическая пресса не уделяет ему должного внимания.
Освобождение Макса Гельца 18 июля 1928 года совпало с днем открытия Шестого конгресса Коминтерна. Через пару дней он прибыл в Берлин, где его встречала многотысячная толпа. Столь резкая смена обстановки давалась террористу нелегко, Гельц вспоминал, что «с огромным трудом выдерживал общение с людьми… Почти невыносимой мукой для меня было пребывание в обществе нескольких человек дольше двух-трёх минут»5.
ИСПЫТАНИЕ СЛАВОЙ
В своих письмах из тюрьмы Гельц неоднократно обращался к образу Советского Союза, рисуя его светочем мировой революции и защитником всех угнетённых. Не менее идеализированным был и образ «красного партизана» для миллионов советских граждан, отдававших трудовые копейки на его освобождение. Гельц давно уже стал родным и близким в самых далёких уголках СССР, где следили за перипетиями его тюремной эпопеи. За право носить его имя боролись речники и железнодорожники, оно было присвоено улицам нескольких городов, заводам и фабрикам, десяткам колхозов и совхозов (особенно в районах, где проживали немецкие колонисты), сотням школ и воинских частей.
Сразу же после освобождения в адрес Гельца посыпались приглашения посетить Советский Союз.
18 августа 1929 года Гельц прибыл в Ленинград, а через два дня его встречали на Белорусском вокзале. Начался новый период в его жизни, так непохожий на предшествующие годы борьбы и лишений. Здесь, в Советском Союзе, стало возможным всё то, о чем он мечтал в партизанских отрядах и тюрьмах. Правда, с маленькой оговоркой — для него лично, а не для всех угнетённых.
Гельц был награждён орденом Красного знамени, избран депутатом Ленинградского Совета, бессрочно проживал в лучших отелях страны. Его направили на отдых в Сочи, где он встречался со Сталиным, Калининым и другими руководителями страны. В санаториях Гельц, которого в 1922 году считали смертельно больным, провёл четыре месяца («прихватив с собой совсем молоденькую девушку, дочь инженера, подозреваемого во вредительстве» — сообщали завистливые соратники в Москву). Лишь после этого начался агитационный марафон: для того чтобы объездить все заводы, школы и полки, названные в Советском Союзе его именем, Гельцу понадобилось несколько месяцев. Его избирали почётным чекистом, наставником красноармейцев и шефом железнодорожников, газеты в центре и на местах пестрели его портретами.
Шаг за шагом Гельц знакомился с советской действительностью. Надежды на то, что ему предложат ответственный пост в Коминтерне, не оправдались. Поскольку кураторы указывали ему на недостаток теоретической подготовки, Гельц поступил на учёбу в Международную ленинскую школу. Однако жизнь рядового студента ему быстро наскучила, заслуженный анархист на дух не принимал режиссуру, которую навязывали ему ответственные инстанции. Его всё больше затягивала в свои объятья помпезная жизнь агитатора-гастролёра. Во время посещения железнодорожного депо в Великих Луках он получил от радушных хозяев правительственный салон-вагон, на котором и раскатывал от Москвы до Ленинграда. Прими Остап Бендер имя не сына лейтенанта Шмидта, а Макса Гельца, он бы добился большего успеха на необъятных просторах нашей родины.
К руководителю ЦК МОПР Елене Стасовой стекались не только неоплаченные счета из гостиниц и ресторанов, но и рассерженные доклады местного начальства. Вот выдержка из одного из них: «Всем вятчанкам Гельц и его друзья «скрутили» головы. Ежедневно с утра до вечера в гостинице и около неё стояли старые и молодые, жаждущие увидеть Гельца (а некоторые, быть может, и больше чего-нибудь от него желали, кто их знает, что у них на душе). В его номере, когда он тут, с утра до поздней ночи толкались мопровки и не-мопровки; домохозяйки тащились со своей стряпнёй, пирожными, жареными курицами, поросятами, и желали услужить дорогому неоценённому гостю… Конечно, много нехорошего позволял себе и Гельц, иногда постороннему человеку вид его номера мог показаться подобно гарему. Я всячески старался не допускать этого, даже однажды запретил входить кому бы то ни было из женщин, но достаточно ему показаться в коридоре, как все мои порядки рушатся. Он как жеребец, при виде смазливой женщины для него никаких преград не существует…»6 Больше всего вятского функционера расстроил тот факт, что Гельц не обходил своим вниманием и «классово чуждых нам барышень», расплачиваясь с ними открытками с собственным изображением.
Старая большевичка и влиятельная сторонница партийного аскетизма Стасова сигнализировала в высшие инстанции: «Об отношении Гельца к женщинам, комсомолкам и пионерам мне было сообщено товарищами, которые с ним ездили… Факты же таковы, что по моему мнению необходимо т. Гельца серьёзно лечить».
Гельц пробовал свои силы в журналистике, его именем подписано огромное количество статей, опубликованных и в «Правде», и в заводских многотиражках. Восторженный тон и агитационные штампы, призывы догнать и перегнать — всё это было крайне далеко от реальной жизни простого рабочего. Личному дневнику Гельц доверял гораздо больше, несколько страниц в нём посвящено простоям и воровству на советских заводах, безалаберности начальства и беспросветной нужде рабочих, прибывавших на великие стройки социализма. Впрочем, всё это воспринималось как болезни роста — из окна литерного вагона, следовавшего на курорты Крыма, можно было и не разглядеть измождённые крестьянские руки, протянутые за объедками с номенклатурного стола.
По городам и весям за Гельцем тянулась слава непредсказуемой личности и завзятого дебошира. Под новый, 1930 год его отлупили московские студенты, увидев на улице гонявшимся за женщиной. От уголовного преследования ребят спасло только то, что они приходились родственниками знаменитому «дяде Гиляю»7. Следующим эпизодом стала драка с охранником, не пустившим его в здание Коминтерна с просроченным пропуском. Гельц, уже знакомый с нормами партийной морали, тут же перешёл в наступление: «Дежурные советских и партийных учреждений в совершенно недопустимой форме и не имея никаких видимых оснований угрожали и даже нападали на иностранных товарищей». При активном участии представительства КПГ дело замяли, но вскоре новой жертвой доносов Гельца стал редактор Уманский, который якобы саботировал издание его воспоминаний.
Гельца начали сторониться даже его товарищи, которые являлись живым напоминанием о совместной борьбе и героическом прошлом. Возвращение в Германию и попытка включиться в политическую борьбу тоже завершились трагично. 9 сентября 1930 года в Бад Эльстере Гельц ввязался в драку с группой штурмовиков, был жестоко избит и в качестве финального аккорда получил удар пивной кружкой по голове. Оцепив зал, где проходило предвыборное собрание, полиция не давала коммунистам прийти ему на помощь. Макс несколько часов лежал в луже крови: в городке не оказалось ни одного врача, симпатизировавшего левым. Германская компартия отправила его обратно в СССР — от греха подальше.
РОБИН ГУД В ПАРТИЙНОЙ КЛЕТКЕ
Возвращение в Советский Союз на сей раз прошло незамеченным. И Гельцу с каждым днем стало всё больше казаться, что он попал в новую тюрьму. Обращения к Сталину и другим большевистским вождям оставались без ответа, в Москве никто не предлагал ему достойную работу. Секретарь Исполкома Коминтерна Иосиф Пятницкий предложил поехать в Сибирь и попробовать свои силы на одной из громадных строек. Гельц и его юная жена начали паковать вещи, в Коминтерне вздохнули с облегчением. Фактически это была почётная ссылка.
Гельц выехал в Сибирь под новый, 1932 год, сразу же был избран членом Новокузнецкого горкома. Освоение сибирской целины продолжалось недолго, ему быстро наскучило и здесь. На строительстве металлургического комбината сложилась непростая ситуация, приглашённые иностранные рабочие и специалисты устраивали «волынки» и забастовки, требуя сносных условий труда и жизни. Гельц с удовольствием выступал на митингах и подписывал многочисленные прошения, а потому быстро переругался с начальством.
В письмах из Сибири он не скупился на раздачу политических ярлыков: немецкие рабочие — «сплошь фашисты», первый секретарь ВКП(б) Кузнецкстроя Хитаров — «человек способный, но живет и работает без контакта с массой». Последний не оставался в долгу: «Гельц по сути дела нечто иное, как взбесившийся мелкий буржуа, к тому же чрезвычайно испорченный славой и вниманием… Многолетнее пребывание в «героях», которого все носят на руках, видно, испортило его вконец, а старая его анархическая, партизанская натура нисколько не изжита».
По доносам Гельца в Кузнецк, вскоре переименованный в Сталинск, зачастили партийные комиссии, полетели головы местных начальников. Результаты расследований были полны пиетета перед легендарным героем: «Руководство горкома в лице тов. Хитарова не проявило известного такта и чуткости, чтобы, не дергая т. Макса Гельца, помочь ему — к нему отнеслись как к обычному смертному, не учтя его индивидуальных особенностей». Вскоре индивидуальные особенности проявились в такой мере, что Гельц стал главной головной болью для великой стройки социализма. Местные власти обвиняли его в самоуправстве, вплоть до захвата квартиры в доме, предназначавшемся для инженеров из США. Хотя дело дошло до международного скандала, выселяться оттуда защитник униженных и оскорблённых наотрез отказался, говоря, что это будет истолковано как победа американского империализма над советским рабочим классом.
После беседы с секретарём Западносибирского крайкома ВКП(б) Эйхе Гельц согласился побывать в шкуре простого рабочего и отправился в забой. Он недолго проработал на рудниках в Темиртау и не стеснялся в выражениях, описывая допотопные методы работы шахтёров: «Когда-нибудь мы отправим сюда Носке и Гитлера добывать руду при помощи ручных дрелей»8. Впрочем, в письмах Гельц отмечал и позитивную сторону своего трудового десанта — за пару недель он сбросил десять килограммов.
По возвращении в Москву летом 1932 года Гельц вёл себя всё более неадекватно, нигде не работал, жил подачками старых друзей и продажей своих вещей. Тем не менее он вселился в гостиницу «Метрополь» и даже содержал секретаршу. Макс забросил и дневник, и мемуары, сосредоточившись на доносах и кляузах. Считая травлю последних лет «продолжением легенд, преувеличений, фальсификаций и доносов, которые сопровождали меня начиная с 1919 г.», полководец грядущей мировой революции потребовал устроить ему особую партийную чистку и одновременно провести осмотр сразу десятью психиатрами, чтобы поставить крест на обвинениях, будто он сошел с ума.
«И ЗА БОРТ ЕЁ БРОСАЕТ…»
Английский историк Эрик Хобсбаум, получивший широкую известность благодаря своим «вековым» очеркам новой и новейшей истории Европы, на заре своей научной карьеры написал крайне интересную книгу, посвящённую феномену «социального разбойника». Его герой не только грабит и делит награбленное, он пытается вернуть мир к некоему правильному порядку вещей, который на поверку оказывается мифом. Такая ситуация характерна для эпохи разложения аграрного общества, когда выталкиваемая из привычной среды крестьянская молодёжь склоняется к экстремизму. Хобсбаум справедливо отмечает, что подобные действия находятся в «дополитической сфере», но при известных условиях могут стать катализатором революционного взрыва9.
В его книге есть весьма занятный раздел под названием «Разбойник и женщины». Действительно, главарь банды является символом мужественности, а следовательно — предметом эротических мечтаний слабого пола. Его боевой путь отмечен быстролётными романами, сам он окружён прекрасными подругами и воздыхательницами. Этот сюжет постоянно мелькает в литературе — вспомним «Дубровского» или «Капитанскую дочку», вспомним замечательный роман-эпопею «Сто лет одиночества». И Пушкин, и Гарсия Маркес идут за устным народным творчеством, воспевавшим своих заступников с криминальным прошлым и настоящим. Многое в их образах не вписывается в представления современного человека о чести и морали. Но из песни слов не выкинешь — для Стеньки Разина верность мужской дружбе в конечном счёте перевешивает ласки персидской княжны.
Женщины занимали совершенно особое место в судьбе героя нашего очерка. Гельц откровенно описывает мотивы, побудившие его вступить в протестантский «союз целомудрия»: «Это было желание преодолеть эротическую жажду, томившую меня в 21 год… Во время моего шестимесячного послушничества я почти ежедневно самым подробнейшим образом рассказывал предстоятелю союза о моих сексуальных действиях и помыслах»10. Укрощение плоти некоторое время направляло энергию молодости в другое русло. Но крайности сходятся, и полное воздержание позже привело Гельца к завидной сексуальной раскрепощённости.
Ему везло на женщин: харизма борца и страдальца действовала на них безотказно. У тюремных властей просто голова шла кругом от нашествия просительниц, готовых на всё ради получения доступа к столь известному узнику. Гельц не привык скрывать своих чувств — находясь в заключении, больше всего он «жаждал близости с женщиной; тело горело, как в огне». В это время на воле за него развернулась настоящая борьба. Первыми доступ к герою партизанской борьбы получили выходцы из России сёстры Елена и Екатерина Ган. Экзальтированные женщины с эсеровским прошлым видели в нём идеал революционера и не скупились на восторженные оценки: «Макс честный добрый человек, беспредельная любовь к обездоленному немецкому пролетариату связывает его кровно с последним, ненависть к насильникам и буржуям сделали его Стенькой Разиным. Неужели такой человек не принесёт в будущем громадную пользу рабочему движению?»11
С1стры следовали за своим подопечным, которого они ласково звали «наш Максимка», из тюрьмы в тюрьму, вели его переписку, содействовали смягчению режима его содержания. Гельц не жалел ни бумаги, ни времени, рассыпаясь в комплиментах и благодарностях по адресу сестёр, которых он практически не видел: «Ты и Лена за пару недель сделали для меня больше полезного, чем Клара (Цеткин, председатель МОПР. — А. В.) за целые годы»12. Гельц усыновил сына одной из сестёр Петю для того, чтобы та могла посещать его в тюрьме.
Русский роман продолжался недолго — по настоянию ЦК КПГ 10 июня 1925 года Гельц обручился с Траутой Лебингер, для которой это было просто партийное поручение с соответствующей зарплатой. Она тут же отправилась в агитационную поездку по стране, а в партийную кассу потекли пожертвования рабочих на спасение народного героя. Вскоре Лена, Катя и Трауте сами оказались в тюрьме — за попытку подкупить тюремного чиновника. Международный женский кооператив по обслуживанию Макса Гельца просуществовал недолго — в переписке русских сестер их немецкая конкурентка именовалась не иначе как «сволочью и комедианткой», которая «даже на таком деле, как быть женой Гельца, хочет нажить капитал». Отчасти сестёр примиряло с поражением лишь то, что их подопечный «взял жену на один год, и если она за это время окажется никуда не годной, он освободит её от своего имени»12.
Оказавшись на свободе, а потом и в СССР, Гельц позволил себе расслабиться. Фанатки преследовали его не только в Вятке. Фотографии «красного немецкого партизана» дополняли портреты кинозвёзд в девичьих альбомах, истребить которые не смогла даже пролетарская диктатура. Гельц не успевал даже запомнить имена своих избранниц. Во время лечения в санатории у него параллельно развивались романы с шестью женщинами, не без зависти отмечал его старый соратник Эрих Волленберг14. Нужно быть как минимум Зигмундом Фрейдом, чтобы разобраться в том, что стояло за подобными любовными аферами, преобладало ли в них стремление наверстать упущенное или это были скорее попытки доказать себе, что герой — всегда герой. Кроме того, Гельцу явно нравилось быть кумиром молодёжи, ткачихи ездили к нему в гости целыми фабриками — разумеется, за счёт МОПРа.
За три года, проведённых в Советском Союзе, он женился как минимум трижды, и каждый раз его избранницами оказывались девушки школьного возраста. Брак с Ольгой Голубчик из Великих Лук продолжался полгода, чуть больше — с шестнадцатилетней Еленой Серебровской из Ленинграда, 21 июня 1931 года женой Гельца стала её ровесница Ариадна Пугавко из Коломны. Каждой из них ветеран классовых сражений обещал помощь в политическом образовании, требовал скорейшего вступления в комсомол. Надо признать, что такое замужество было равнозначно главному выигрышу в лотерее — оно открывало многие двери и давало неплохую путёвку в жизнь. Серебровская, которая позже станет известной писательницей, всерьёз готовилась к подпольной работе в Германии, хотя дела до неё так и не дошло.
Гельц наслаждался простотой революционных нравов, позволявших заключать брак на пару недель.
Однако в Стране Советов уже подули ветры пуританской морали, сопровождавшие сталинскую «революцию сверху». До поры до времени на похождения красного Дон Жуана власти закрывали глаза, хотя Стасова регулярно выговаривала ему за «некоммунистическое отношение к женщинам». Последние щедро дарили Максу Гельцу свою любовь и заботу, продолжая надеяться на то, что новый виток мировой революции вернёт их романтического героя на авансцену классовой борьбы.
И ЗА БОРТ ЕГО БРОСАЮТ…
1933 год начался для Германии приходом Гитлера к власти. Для Гельца, изолированного в Москве, это событие стало дополнительным аргументом в борьбе за возвращение на родину. Никто не сомневался в его обещаниях голыми руками душить нацистов, но все понимали бессмысленность подобного донкихотства. Партизанские методы были обречены на поражение в условиях системы тотальной слежки и террора, утвердившейся в Германии. Появись Макс Гельц в Берлине или родном Фогтланде, долго ему не жить. Впрочем, и в Советском Союзе 1933 год оказался для него последним.
Формально Гельц, остававшийся германским гражданином, имел право на возвращение, но его паспорт хранился в отделе международной связи Коминтерна — так было проще контролировать эмигрантов. Психическое состояние нашего героя ухудшалось с каждым днем, от просьб он переходил к угрозам, обещал покончить жизнь самоубийством. В руководстве КПГ и Коминтерна уже открыто размышляли над тем, как бы поскорее закрыть дело Гельца, который стал «рупором всех недовольных элементов»15.
В марте 1933 года, доведённый до отчаяния Макс, прибегнул к крайнему средству, обратившись за новым паспортом в посольство Германии. Юрист посольства долго не мог поверить, что перед ним в смиренной позе просителя стоит тот самый «атаман банды злодеев», о котором так много писала бульварная пресса. Встреча закончилась безрезультатно, но о ней тут же стало известно в компетентных органах. Визит в «логово классового врага» привёл к тому, что для властей Гельц стал уже не просто свихнувшимся путаником, а враждебным элементом.
Весной 1933 года у него прогрессировала мания преследования. Ещё недавно «почётный чекист» по любому поводу обращался в местное отделение ГПУ, даже если ему нужна была только тёплая одежда или место в гостинице. Он не стеснялся строчить доносы на своих друзей, вышедших из его доверия. Теперь загонщик сам превратился в жертву, он уже не мог избавиться от панического страха, что «мои друзья из ГПУ арестуют меня по какому-нибудь ложному доносу». Гельц утверждал, что в отеле «Метрополь» организован специальный штаб для слежки за ним. Когда навестивший его Карл Ретцлав попросил чаю, хозяин умолял его в присутствии горничной не говорить ни слова, ибо она является секретным агентом политической полиции16.
1 мая Гельц заперся в гостиничном номере с пистолетом и солидным запасом продуктов, обещая убить каждого, кто попытается взломать дверь. «Четыре последних патрона я оставил для себя самого» — говорилось в одном из ультиматумов, которые он просовывал под дверь.
О скандале уже прослышали иностранные корреспонденты, слухи просочились даже в Германию. Мать Гельца Гедвига обратилась к советскому правительству за разъяснениями: «Люди, возвращающиеся из Советского Союза, а также политические противники КПГ утверждают, что Макс Гельц отправлен в ссылку или изолирован или даже что он уже оказался там, где кончают свой путь все искатели правды, не пришедшиеся ко двору»17. Материнское сердце чувствовало беду.
Чтобы избежать широкой огласки, властям пришлось пойти на уступки. 11 мая Гельцу позвонила Елена Стасова и сумела побудить его к прекращению обструкции, пообещав рассмотреть все выдвинутые им условия. Материалы очередной комиссии, созданной под эгидой Коминтерна, напоминали уже скорее беседу психоаналитика со своим пациентом. Представители КПГ настаивали на необходимости поскорее «избавиться от трупа, который уже начал вонять». В конце концов комиссия решила закончить дело миром, оставив подопечного на пару месяцев в Москве для изучения марксизма-ленинизма. Гельц в свою очередь пообещал исправиться под благотворным влиянием физического труда. Для успеха трудотерапии Макса отправили в один из совхозов Горьковского автозавода.
Там Гельца ожидал ещё один удар — указом Гитлера он одним из первых был лишён германского гражданства. Через несколько дней он был уволен из совхоза «в связи с переходом на другую работу», хотя другой работы у него не было, как не было и разрешения на возврат в Москву. Утром 16 сентября бездыханное тело Макса Гельца обнаружили дети, пришедшие поиграть на берег Оки. Таинственная смерть породила многочисленные версии случившегося. Первоначально речь шла о самоубийстве, все окружавшие его люди прекрасно знали, в каком состоянии находился погибший. Однако столь простое объяснение не устраивало власти, которые и после смерти Гельца не хотели расставаться с пропагандистской иконой.
Партийный некролог предлагал следующую версию: Гельц утонул, упав с лодки во время внезапно налетевшей грозы18. Трагическая случайность снимала массу вопросов. На пышных похоронах выступал Андрей Жданов, тогда первый секретарь Нижегородского обкома ВКП(б), руководители КПГ и Коминтерна. О захоронении у Кремлёвской стены, которого незадолго до этого удостоилась Клара Цеткин, речи не шло. Гельц навечно остался в городе, который незадолго до этого был назван Горьким. Просьба родителей, которые узнали о смерти сына из газет, отправить тело в Германию, осталась без ответа.
Позже в кругах немецких эмигрантов и знакомых Гельца стала набирать силу версия о его убийстве по заказу руководителей Коминтерна. В начале 1990-х годов последняя из его жён говорила о том, что ей даже не дали приблизиться к гробу с телом мужа, которого забили насмерть рукоятками пистолетов, а затем выбросили из лодки сотрудники ГПУ19. Так или иначе, смерть разом разрешила все проблемы. Дело «красного партизана», не пришедшегося ко двору в сталинской России, было закрыто, в высших инстанциях вздохнули с облегчением.
Через три года имя Гельца исчезло из названий улиц, заводов и школ. Зато оно появилось в следственных делах эпохи «большого террора» — из-под пера работников НКВД выплывали фантазии, согласно которым утонувший вплоть до своей смерти возглавлял сеть немецких шпионов и троцкистских диверсантов. Так погибший герой мировой революции стал олицетворением вселенского зла.
ЛЕГЕНДА И РЕАЛЬНОСТЬ
Кто же такой на самом деле Макс Гельц — былинный разбойник, радикальный анархист, предшественник Че Гевары или политизированный параноик? В разные годы его непродолжительной, но крайне неординарной жизни на первый план выходят те или иные параллели. В зените собственной славы «красный немецкий партизан» весьма напоминал Нестора Махно. Дважды Гельц пытался создать настоящую повстанческую армию, и оба раза руководство КПГ бросало его на произвол судьбы. В случае полномасштабной гражданской войны в Германии он неизбежно разделил бы судьбу тех бунтарей, которых использовали как детонатор социального взрыва, а потом отправляли на эшафот.
Если по своим взглядам Гельц был весьма близок классическому анархизму, то в практике боевых действий он являлся предтечей современных партизан, будь то баскские сепаратисты или мексиканские приверженцы Сапаты. В 1990-е годы тактику Гельца можно было бы назвать чеченской: в каждом населённом пункте у него были свои сторонники, примыкавшие к маленькому нелегальному ядру. После каждой «акции» боевики расходились по домам, превращались в добропорядочных обывателей и ждали очередного сигнала.
В последние годы имя и дело Гельца стали возвращаться из небытия. В 2005 году появилось издание его переписки и дневников, в котором наш герой предстаёт «энтузиастом построения нового гуманного мира», погибшим в жерновах сталинского произвола20. Не пригодится ли этот образ современным бунтарям на улицах европейских столиц?
Примечания
1. Гельц М. От белого креста к красному знамени. М. 1931. С. 46.
2. Российский государственный архив социально-политической истории (далее — РГАСПИ). Ф. 539. Оп. 2. Д. 267. Л. 7.
3. Гельц М. Указ. соч. С. 217—242.
4. РГАСПИ. Ф. 539. Оп. 2. Д. 138. Л. 8.
5. Гельц М. Указ. соч. С. 311.
6. РГАСПИ. Ф.495. Оп. 205. Д. 6506. Л. 43—43об.
7. http://www.mj.rusk.ru/03/12/mj12_6.htm
8. РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 6506. Л. 160.
9. Hobsbawm Eric J. Die Banditen. F.a.M., 1972.
10. Hoelz M. Vom «weissen Kreuz» zur roten Fahne. Berlin, 1929. В русском переводе мемуаров эта фраза исчезла.
11. РГАСПИ. Ф.539. Оп. 2. Д. 138. Л. 98.
12. Там же. Л. 2.
13. Там же. л.91.
14. Mueller R. Menschenfalle Moskau. Exil und stalinistische Verfolgung. Hamburg. 2001. S. 111—112.
15. РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 292. Д. 63. Л. 6.
16. Retzlaw K. Spartakus. Aufstieg und Niedergang — Erinnerungen eines Parteiarbeiters. Frankfurt am Main. 1972. S. 359.
17. РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 6506. Л. 185.
18. Max Hoelz — ein deutscher Partisan. Moskau. 1933. S. 35.
19. Mueller R. Op.cit. S. 125.
20. Hoelz M.»Ich gruesse und kuesse Dich — Rot Front!» Tagebuecher und Briefe, Moskau 1929 bis 1933. Hrsg. von Ulla Plener. Berlin. 2005. С. 11. «Ich gruesse und kuesse Dich — Rot Front!» S. 9.
http://www.istrodina.com/rodina_articul.php3?id=1808&n=93